Магистр - Дмитрий Дикий

Винсента не интересовал младенец – он все о нем знал. Но он изо всех сил вдумывался в ту тень, куда вошел его отец, потерявший в эту ночь все – с трудом обретенную человечность, любимую женщину, новорожденного сына, цель жизни и самое жизнь. «Нет, – подумал Винсент Ратленд, открыл глаза и медленно поднялся из кресла. – Он не погиб там, в Пекине. Он же Копьеносец. Он ушел… ушел в Ур. Я просто не нашел его, я не знал, что его можно и нужно там искать. Не знал, где его искать. Он где-то там».

Куда делась карта? Куда делась кровь, пролитая на Сианьмэнь Дацзе? Как будто Гвидо Ланцола и все, что с ним связано, стерли из реальности ластиком. Нет нужды обманываться: его отец погиб. От него, как и от Надежды, не осталось ничего – ни надгробия, ни цветка. Если бы он ушел в Ур, если бы он смог, успел… Всадник почувствовал бы это. Встретил бы его. Гвидо был бы там не менее чуждой фигурой, чем он сам. Гвидо Ланцол погиб, торновцы загнали его в угол и по непонятным причинам оставили жить его сына. Его, Винсента Ратленда, в отличие от отца, – неуязвимого, идеального преобразователя, напрочь лишенного того человеческого, что накопилось в Гвидо.

Теперь он знал о своих родителях и о себе все. Даже то, например, что Надежда любила Лермонтова и голубой цвет, а Гвидо был левшой и, в отличие от своего сына, при желании умел спать. Винсент сидел за столом, вглядываясь в иероглифы, и думал, как удачно все сложилось. Гвидо не повернул ключ и не стал владыкой мира. Он сумел полюбить и, наверное, погиб счастливым. Надежда успела родить сына от беззаветно любимого мужа. Он сам выжил. Все получилось к лучшему.

Наш герой погрузился в свои размышления так глубоко, что обнаружил себя уже возле реки Арно. Когда Винсент наконец оторвал взгляд от течения реки, на Понте Веккьо, в том месте, где магазинчики, обрамляющие мост, раздвигаются, чтобы образовать проем для желающих посмотреть на реку, он увидел Страттари. Страттари, ставший с римских времен совершенным франтом, хотя и с неистребимыми элементами эксцентричности, чуть взмахнул рукой, приветствуя «повелителя» и продемонстрировал Винсенту забытое им во флорентийском доме пальто. Было одиннадцатое ноября 1916 года, и даже на Тоскану опустилась осень. Холодная осень.

Прошел еще год, и Россия разорвала себе сердце октябрьским переворотом. Перевороты не происходят без причин, и Винсент Ратленд всё пытался устранить закономерности, приводившие к возникновению этих причин. Россия была страной его матери, и хотя с Москвой 1905 года у него был связан ряд неприятных воспоминаний, ему не хотелось отдавать эту страну на откуп самому опасному теоретическому заблуждению в истории – иллюзии о возможности равенства.

Но магистр искусств не был всемогущ. В стране, изнуренной войной, нищетой, голодом и беспросветностью, переворот был неизбежен, и Ратленда уже не хватило на то, чтобы сделать его безрезультатным. Как его отец когда-то, он терял силы, потому что они не были бесконечны. Прежние Ланцолы мудро не вмешивались в политику: увлеченно прокладывая по Уру тосканские серпантины, они выступали почти кабинетными учеными, придумывавшими то, что когда-нибудь, когда-нибудь, но не в их время… вывернет мир наизнанку, как атомная бомба. (Чудовищный ядерный гриб и его жертвы Винсент увидел явно и ярко после обретения Алмазной сутры.)

Утром 12 января 1917 года Ратленд появился на лондонском вокзале Кингс-Кросс в удивительном одиночестве – никто, кроме него, не встречал поезд, прибывший от Пролива. Немолодой джентльмен в котелке и солидном плаще, выходивший из вагона номер три на платформу, с удивлением отметил то же: пассажиры активно покидали поезд из всех дверей, кроме его собственной. Он слегка нахмурился, кивнул оснащенному прусскими усами проводнику и, удобнее устроив в руке саквояж, направился к выходу, не доходя до которого и оказался лицом к лицу с Винсентом Ратлендом, стоявшим посередине платформы в ожидании именно этого человека. Пассажиры обтекали его, как будто не видя, но мэтр Э. де Катедраль увидел своего бывшего ученика и остановился перед ним. Ратленд молча протянул руку, предлагая взять у учителя саквояж, и тот, не колеблясь, отдал ему свою небольшую ношу. Они постояли друг против друга.

– Винсент. Я рад вас видеть, – сказал Адепт, подумав, что говорит правду.

Бывший ученик, у которого порой портились отношения с традиционной вежливостью, задумчиво кивнул.

– Не сомневаюсь, – наконец признал он, – мало кто видит меня в последнее время, а для вашей организации это большое упущение.

Адепт вздохнул и посмотрел в сторону. Некоторые вещи он никогда не смог бы объяснить ни ему, ни себе. Он был рад его видеть. Он был рад, что некогда, уже довольно давно, один ребенок, оставленный холодной ноябрьской ночью у ворот монастыря в Пекине, выжил, что он добрался до мэтра де Катедраля, учился у него и снова к нему пришел… Он был рад.

– Мэтр, – продолжил Ратленд, так и не двинувшись с места, – в России грядет переворот. Мои возможности воздействия исчерпаны. Если не удержать Россию над пропастью, за этой Великой войной последует другая, еще более разрушительная, убийственная. Давайте соединим усилия.

Де Катедраль вновь посмотрел на ученика. Подумал было что-то вроде: «Представляю, чего ему это стоило – прийти ко мне с предложением мира и просьбой о сотрудничестве», но понял, что не стоило ничего. Просто он решил, что это подействует, и его гордость, способная навести затмение на солнце, при этом ничуть не пострадала, потому что ее превосходило лишь одно качество – умение идти к цели по прямой. Они всегда смотрели на цель так, будто она находилась на кончике копья, отцы и сыновья.

– Откуда вы знаете? – все-таки спросил Адепт, чтобы протянуть время.

– Вам все прекрасно известно о моих каналах, – ответил Ратленд, и де Катедраль подумал, что эти слова дались ему трудно. Ему вообще тяжело давались разговоры об очевидном.

Адепт опустил глаза: в этот момент ему показалось, что его относительно молодой ученик старше него лет на сто.

– Я ничего не могу поделать, – пробормотал он, – вы не пожелали меня понять тогда, но с тех пор ничего не изменилось. Совет Торн не вмешивается в политику. Наших возможностей гораздо меньше. Вы созидатель, а мы – так. Наблюдатели.

В голосе и словах де Катедраля сквозила неподдельная горечь. Однако Ратленд не ушел и после этого.

– Мэтр, – продолжил он, – зачем вы… раскачиваете лодку? Понимаю, никому не нужна сильная Россия, но она не слишком и сильна сейчас, а когда падет Николай, пострадает не она одна: повторяю, через двадцать лет бомбить будут не только поля сражений, но и столицы. Лондон. Даже если у вас мало сил, направьте их на противодействие войне, а не на разжигание ее.

– Я не разжигаю войну, – сказал де Катедраль и протянул руку за своим саквояжем. Ратленд не двинулся.

– Мэтр, – тихо повторил он, – кажется, я обязан вам жизнью.

Де Катедраль вскинул глаза на бывшего ученика и уже не мог их отвести.

– Да, – продолжал Ратленд медленно. – Тем, что мне дали вырасти, тем, что никто не попытался убить меня в младенчестве и детстве, – я обязан лично вам. То, что охотникам на Гвидо Ланцола не удалось уничтожить меня в первую ночь моей жизни, впрочем, заслуга не ваша. Впротивостоянии «Медовых кошек» и Ланцола победил Ланцол… так, как сумел. Но потом – потом вы меня не трогали. До самого перелома веков, когда отец Иоахим Бове получил письмо, открывшее ему глаза на мою истинную сущность.