Магистр - Дмитрий Дикий

Адепт молчал, вглядываясь в глаза магистра. Даже несмотря на то, что он слышал сейчас – несмотря на то, что он знал, чем это закончится, – он все равно был рад его видеть.

– Мэтр, – повторил Ратленд снова, каждый раз при помощи этого обращения как будто встряхивая учителя прямо за позвоночный столб, – я не виню вас, потому что все понимаю. Но если вы ничего не сделаете, чтобы остановить переворот и бойню в России, чтобы предотвратить вторую войну, я перестану понимать… в чем смысл гибели моих родителей и попытки уничтожить меня самого в возрасте четырнадцати лет. Перестану понимать нежелание отвести угрозу уничтожения от миллионов людей.

– Винсент, – проговорил де Катедраль очень тихо, – есть вещи, которые важнее, чем одна жизнь. Моя жизнь. Ваша жизнь. Для мира важнее не трогать его. Предоставить ему возможность идти, или катиться, туда, куда он идет сам. Хранить право мира на выбор – моя задача. Ограждать мир от тех, кто способен создать точку опоры, чтобы его перевернуть, – моя обязанность. Я ничего не могу и не буду делать. We do not have terms[173].

Ратленд кивнул и отдал Адепту саквояж.

– Знаете, – сказал он, в свою очередь глядя в сторону, на соседнюю платформу, – есть мнение, что Кингс-Кросс построен на месте, где захоронили королеву иценов Боудикку, или Боадицею, погубленную римлянами[174].

– Нет, – глухо ответствовал де Катедраль, совсем не заинтересовавшийся этой новостью. Он лихорадочно думал о том, что́ мог бы сделать, чтобы остановить этот тайфун, этого, черт побери, неубиваемого Винсента Ратленда, ради достижения цели способного пойти даже на примирение с организатором убийства его родителей. – Я не знал. Это вы у нас знаток и ценитель археологии.

– Однажды я удержал вас на краю пропасти, мэтр, – пробормотал Ратленд, повернувшись лицом к человеку, которого некогда считал патроном, и вспоминая ночь, когда к нему домой явились гипты, – потому что всему свое время. Время удерживаться на краю, и время падать в пропасть. Время рыть яму, и время сталкивать в нее врага… Разрешите, я задам вам три вопроса.

– Целых три? – спросил де Катедраль с улыбкой. Он, конечно, понимал не хуже читателя, куда клонится разговор, но, в отличие от читателя, последний алхимик прожил очень, очень длинную жизнь и поэтому не боялся. Он знал, что собеседник захочет узнать об отце, перед тем как… закончить их сотрудничество. – Пожалуйста, конечно.

– Что такое «Э.» в вашем имени? – спросил Ратленд. – Сколько вам лет? И… чем помешали вам часы сэра Рена?

Де Катедраль вздохнул. Похоже, Ратленд не собирался разговаривать с ним о семье.

– Je suis l’Esprit de Cathedrale[175], – ответил он. – Я родился третьего апреля тысяча восемьсот третьего года в деревне Рюскюмюнок[176]– это почти самая западная точка Франции. Там нет ничего, кроме нескольких домов, песка и воды. Часы сэра Рена надо было убрать, потому что они слишком точны: некоторые рукотворные вещи, если их правильно расположить, имеют столь совершенное строение, что угрожают проткнуть ткань человеческой реальности. Тогда в этот мир войдет светлый туман божественного замысла, который для людей губителен.

– Понятно, – кивнул Ратленд, немного помолчав.

Но мэтр Эспри де Катедраль не услышал последней фразы. Он уже летел вниз, ниже уровня, на котором лежали под платформой останки королевы иценов, к центру земли, в ад, в последний круг ада, прямиком в пасть Дита[177], терзающего в зубах предателей. По крайней мере, так казалось последнему мастеру ордена Медовой кошки, – мастеру, который никого не предавал, а всего лишь не позволил миру превратиться в игрушку Копьеносцев. Дух собора не услышал слов Ратленда о том, что ему понятно, но зачем бы они были ему? Последний алхимик не просто понимал, он знал.

Прошли годы.

Униженная и обездоленная Версальским договором Германия мечтала о реванше. Бравый австрийский ефрейтор, хватанувший во время третьей Ипрской битвы горчичного газа и едва не ослепший от этого, так и не дослужившийся до офицера за недостатком лидерских качеств, готовился вознестись вверх на мутной пивной волне. Как на дрожжах поднимало его из ниоткуда в лидеры страны, героикой которой он всегда восхищался. Как у любого недостаточно и тенденциозно образованного человека, уши его впитывали преимущественно теории, возвеличивающие людей по принципу принадлежности к той или иной нации. «Той» нацией в подобных случаях становилась нация приверженца теорий, а «иной»… Иные всю историю оказывались ниже. Они были ниже и для древних греков, которые свысока смотрели, скажем, на «варваров»-персов эпохи великих Кира и Дария, и для китайцев, с неприязненным пренебрежением относившихся, например, к кушанам, создателям третьей величайшей империи древности времен Рима и государства Хань; ниже для любого народа, считавшего себя этнически единым и глядевшего на окружающий мир с высоты этого единства. Но в истории никогда не существовало ни единства, ни непокоряемой высоты, и лучшая сталь выходила из плавильных котлов народов – сталь, способная разреза́ть границы, сносить соломенные головы, перерубать глиняные ноги.

Лидер партии, носившей шипящее название Nazi, предпочитал задумываться о другом, ведь он хотел отыграться здесь и сейчас. Великая война прошла по Европе как чума, обездолив практически каждый населенный пункт, по непонятным причинам оставив нетронутым лишь несколько деревень в Великобритании, в том числе в графстве Ратленд, где даже родилось такое понятие, как «благодарные деревни» – поселения, не потерявшие в войне ни единого человека.

Ратленду (а он еще в 1918 году оперативно побывал в военно-полевом госпитале в городишке Пазевальк и ознакомился там с медицинской картой одного пациента, в которой был указан диагноз: «истерическая амблиопатия[178]») со всей ледяной ясностью было понятно, что́ происходило в Европе после Первой войны. Еще одно небольшое усилие воображения, и вот мы видим бравого, но недалекого австрийского парвеню, кокаиниста и мечтателя, баловавшегося акварельками и мужественно проявившего себя на полях сражений, почти абсолютно пустое место на полотне интеллектуальной и политической жизни Германии. Отравление горчичным газом в пылу героической битвы? Нервическая слепота? Вряд ли первое, а одного второго недостаточно. Что-то начало твориться с ним. Как будто какие-то умело направленные ветра подули в его сшитые из солдатского сукна паруса. Как будто кто-то протащил его экстерном через специальный ораторский курс, колол в вену патриотической эссенцией и втыкал перед митингами в электрическую розетку. Как будто… за спиной его стояли другие, гораздо более умные люди, люди, привыкшие манипулировать, сделавшие на него ставку, выставившие его вперед, вверх, над затянутой тем же солдатским сукном загородкой перед зрителями, несложным чаяниям которых отвечали его несложные речи. Он отвечал на мысли о нищете, унижении, врагах и Великой Германии. Он обещал величие, благосостояние и победу.