Черноводье - Валентин Решетько

«Кажется, снег пошел! – с беспокойством подумал охотник. – Пора сматывать удочки!» – Он заторопился назад, видя, как на глазах сухой снег засыпает лыжный след. Лыжник выкатился из леса на край поньжи. Над болотом, от края и до края, бесилась пурга. Распушив серебристые хвосты, летели над марью быстролетные кони. Белая мжа закрыла видимость от земли до низко нависшего неба. Все плыло, все струилось в этой сатанинской круговерти.

Ни солнца, ни лесного островка посреди болота – все было закрыто неистовым смерчем.

Иван вначале даже не за себя испугался, а стало жаль ему потраченных трудов.

«Засыплет петли к чертовой матери!» – огорченно думал охотник, и только потом до него стал доходить смысл случившегося.

– Господи, о чем я думаю! – вслух проговорил Иван. – Какие тут, к дьяволу, петли!..

Озноб прокатился по всему телу, не от холода, а от одной только мысли, которую старательно гнал от себя.

Иван растерянно глядел на бешеную свистопляску, в мозгу болезненными толчками билась единственная мысль: «Идти, только идти, иначе замерзнешь!»

Ветер злым лешим свистел на вершинах деревьев, юлой носился по сугробам, трамбуя и уминая их до плотного наста.

Пронзительный ветер забирался под телогрейку, выдувая остатки тепла, накопленного во время ходьбы. Заныли в пимах пальцы на ногах.

– Ладно, паря, паниковать; сумел влипнуть – сумей и выбраться! – приструнил себя охотник. Он лихорадочно соображал: – Сюда я шел по ветру; если ветер не сменился, значит, надо идти против него!

Охотник еще постоял какое-то мгновение, собираясь с силами; отер рукавицей снег, залепивший глаза, и, уже не раздумывая, ложась грудью на ветер, шагнул вперед.

Так он и шел, постоянно борясь с ветром. Лыжи на плотно убитой вершине сугроба разъезжались в разные стороны, скатившись по скользкому взлобку вниз, они с ходу зарывались в рыхлое снежное месиво, наметенное в межсугробье. Такая ходьба изнуряла лыжника. От чрезмерного напряжения ноги у него противно дрожали. Лыжник уже потерял счет времени, а лесного островка все не было.

Он машинально передвигал ноги, а в мозгу неотвязно сидела мысль:

– Промахнулся, мимо острова прошел… – и тут же копошилась другая – успокаивающая: – А может, еще не дошел… Трудно же идти против ветра да по рыхлому снегу… – Но с каждым шагом спасительная мысль испарялась, и оставалась только одна – до жестокости правдивая: «Промахнулся!»

– Иди, иди! – гнал себя постоянно Иван. – Иди, черт тебя возьми. Остановишься – сдохнешь!

Кужелев налегал грудью на ветер, скользил, разъезжаясь на застругах, утопал в рыхлом снегу. День кончался, а Иван все бился с непогодой. Ветер старался сбить его с пути, развернуть, и охотник невольно поддавался, уваливаясь под ветер, но потом, поймав себя на мысли, что идет в другую сторону, Иван снова разворачивался на ветер, подставляя лицо безжалостно секущей снежной крупе. Лыжник отворачивал голову, прикрывая щеку рукавицей. И когда казалось, что этому аду не будет конца, он почувствовал какую-то перемену. К вольному завыванию ветра добавился глухой рокот шумящих деревьев.

Тайга расступилась, укрывая от ветра вконец измученного человека. Иван остановился и с трудом перевел дух. От голода и усталости у него кружилась голова. Хотелось лечь в снег прямо здесь и не вставать.

– Не дури! – вслух одернул он себя и снова безжалостно приказал: – Иди, иди, сволочь, уже темнеет!

Кужелев с глухим стоном снова шагнул вперед. Лыжи проваливались в рыхлом снегу, точно тяжелые гири были привязаны к ногам. Иван тащился по тайге, обходя завалы, похожие на снежные горы, натыкался на деревья, падал, барахтаясь в снегу, поднимался, поправлял лыжные крепления на ногах и шел, шел, уже не зная куда.

Где-то наверху выла, бесновалась пурга. Уткнувшись носками лыж в один из завалов, Иван потерял равновесие; нога, подвернувшись, выскочила из крепления, и он упал в очередной раз.

Было тихо. Только иногда, где-то найдя лазейку между сучьев деревьев, дунет ветерок и утихнет. Сверху медленно падают снежинки, запорашивая скрючившуюся на снегу человеческую фигуру.

«Отдохну немного – сил больше нет!» – безучастно думает Иван и закрывает глаза. Хорошо и покойно. Не то снится ему, не то вспоминается…

…И чудится ему родная деревня, Лисий Мыс. Лежит он в полусне в жаркий июльский полдень. Приятно шумит осинник на свежем летнем ветерке. На стане позванивает посудой мать, она ворчливо переругивается с отцом. Иван ясно слышит голос матери и ответную воркотню отца. Но о чем они говорят, за что мать пилит отца, никак не может разобрать. Это его раздражает, он напрягает слух, но только отдаются где-то внутри родные голоса. Голоса доносятся все тише и тише…

И вот он уже совсем мальчишка. В ихний двор, верхом на лошади, въезжает знакомый киргиз; друг отца, живущий где-то в степи, за ним, связанные цугом, две вьючных лошади. Привязав коней к изгороди, он громким гортанным голосом здоровается. Иван тут же вертится вокруг коней. Гость, развьючивая лошадей, весело смеется. Усталые кони стоят, опустив головы, подставляя мокрые бока жаркому солнцу. Лохматый пес киргиза деловито обежал весь двор, заглянул в пригон, переполошив кур, обнюхал всю изгородь и пометил некоторые столбы, подняв заднюю ногу. И только после этого стал знакомиться с Иваном. Он обнюхал босые ноги мальчишки и, заглядывая ему в глаза, приветливо махал хвостом. Оскалив белые клыки, пес улыбается во всю широкую пасть. Ванька протянул руку, чтобы погладить нового друга. Радостно взвизгнув, собака встала на задние лапы и лизнула мальчишку в лицо, ткнув холодной пуговкой носа в щеку. Мальчишка звонко смеется, стараясь увернуться от собачьей ласки, а пес все тычет и тычет холодным носом в щеку…

Переваливаясь с боку на бок, неторопливо скользит Агафья на широких лыжах. За лыжницей – небольшие легкие нарты с поклажей. Следом, по набитой нартами стезе, осторожно бредет высоконогая, поджаристая собака. Она балансирует на узком следе от нарточного полоза и, сорвавшись с него, глубоко вязнет в рыхлом снегу. Собака беспомощно барахтается и с визгом снова выскакивает на твердый след.

Шумит где-то наверху непогода, носится по вершинам деревьев косматая вьюга, а внизу тишина, только мягко оседают между деревьями пушистые снежинки.

Агафья останавливается на короткое время, поджидая отставшую собаку.

– Че, Лыска, не нравица! Терпи, скоро в зимовье придем! – добродушно говорит тунгуска и озабоченно заканчивает: – Торопиться, Лыска, надо. Скоро савсем темно будет!

Угрюмый пес, тяжело поводя боками и вывалив язык, понимающе смотрит на хозяйку.

Агафья наваливается грудью на широкую лямку, которая привязана за оголовок нарты. Караван снова двинулся в путь. Легко и уверенно скользит по снегу тунгуска. Тихо шуршат лыжи, подбитые камусом, поскрипывают нарты, да нет-нет и взвизгнет барахтавшаяся в снегу ко всему привычная тунгусская лайка. Агафья неутомимо катит на лыжах, ее узкие раскосые глаза привычно обшаривают окружающую тайгу. Как свои пять пальцев знает она эти места.