Голландия и голландцы. О чем молчат путеводители - Сергей Штерн

Впрочем, на этот раз покупать новую трубку в мои намерения не входило, поэтому я еще раз поблагодарил продавца, и мы распрощались. Забегая вперед, скажу, что нам пришлось повидаться еще раз. Попробовав рекомендованный им нейтральный мэрилендский табак «Vier Heere Baai», я нашел, что он мне не подходит по причине слишком мелкой резки, и обменял на равное количество сладковатого и томного «Larsen».

Мы наскоро выпили кофе и пошли к стоянке.

Дорога шла вдоль сравнительно узкого канала. Занавески на окнах первых этажей в домах были открыты, поэтому было очень трудно удержаться, чтобы не заглянуть — как же живут люди в столице голландского сыра? Мажут, наверное, с утра бутерброды, а потом звонят соседям:

— Знаешь, дорогая, я купила сегодня у ван Схелтинга сыр, и в нем оказалось восемнадцать дыр на квадратный дециметр. Просто потрясающе!

— Что ты говоришь! На прошлой неделе у меня было двадцать две, но зачем считать? Мы же культурные люди!

Но нет, нашим удивленным взорам предстали безлюдные гостиные, обставленные по последнему слову и наверняка с помощью дизайнеров по интерьеру: старинная или под старину мебель, изразцовые камины, безупречная цветовая гамма, продуманно небрежно брошенный на столик журнал. Вот как мы живем, и нам нечего стесняться — глядите на здоровье! Одна гостиная, вторая… четвертая… восьмая… Тут уж не сыр с его провинциальными дырками — бери выше!

Я представил себе собирающуюся в такой гостиной по вечерам семью — они аккуратно садятся по своим местам и смотрят телевизор, жуя какую-нибудь дрянь вроде поп-корна. Мне стало грустно — вдруг возникли ощущения, очень похожие на те, что я испытал накануне вечером и отнес на счет известного воздействия инфразвука. Только теперь я понял, что это было — страх перед толпой. Толпой, где все хотят быть не хуже других. Положено визжать и прыгать — будем визжать и прыгать, положен камин с изразцами — будет камин с изразцами. Вчера физиономии веселящихся были большей частью вполне миролюбивые, даже сильно пьяных не было, но все равно — воздух был отравлен агрессивным потенциалом возбужденной толпы. Недаром почти на каждом рок-фестивале кого-нибудь давят насмерть. Недаром надо было полчаса орать «зиг хайль!», чтобы потом устремиться дружной массой — где все, как все, — выполнять любой приказ фюрера…

…Тут автору очень хочется сделать паузу и вместе с читателем попытаться понять. Вместе с читателем — это не риторическия фигура. Автор, повыбирав среди своих знакомых тех немногих чудаков, которые более или менее привыкли рассуждать об отвлеченных предметах, уже не раз в беседах с ними задавал вопрос: как же это получается, что, несмотря на умопомрачительный прогресс, несмотря на все новые открытия и изобретения, наша цивилизация настолько отравлена примитивным насилием, ложью и ненужной, никакими политическими целями не оправданной жестокостью, что, похоже, она уже испускает дух? Люди — наши современники — настолько много знают и умеют, что кажется почти невероятным, что на этом уровне цивилизации они могут позволить увлечь себя какой-нибудь примитивной идейкой, вроде коммунизма или фашизма, но именно этому мы с удручающим постоянством и становимся свидетелями. То есть стремление быть в стае оказывается сильнее всех моральных принципов. Хорошо, если стая приличная, а нет — тоже не беда: важно быть со всеми. Цивилизация, как выяснилось, вовсе не препятствует формированию самых тошнотворных стай. Объяснить это можно только тем, что культура и цивилизация — это совсем не одно и то же, и автор, не помня точно, кто же именно первым заметил разницу между этими понятиями, с удовольствием поставил бы ему памятник на самом видном месте. Кажется, это был Иван Ильин.

Культуру создает очень небольшая группа людей, движимая страстным интересом к окружающему миру, изнемогающая от усилий его понять и объяснить. Это так называемые интеллектуалы, люди, глубоко презираемые всеми демократическими правительствами мира, потому что их презирает и не понимает народ, представителями которого эти самые правительства являются по определению (кое-кому из них, похоже, удалось себя убедить, что это и в самом деле так). Но вот что касается результатов деятельности этих чудаков, физических и биологических законов, формул, музыкальных секвенций, то тут вопрос совсем другой. Как только до их окружения доходит, что все эти значки и символы можно как-то использовать практически, тут культура заканчивается и начинается цивилизация…

…Вспоминается волшебный рассказ Козьмы Пруткова, как на каком-то исключительно великосветском рауте (чуть ли не по случаю победы при Ватерлоо) к столу «было подано пять килек по числу присутствующих». И кто-то из гостей, «более противу прочих проворства имеющий, распорядился на свою долю заместо одной двумя кильками, через что наиболее почетный из гостей определенной ему порции вовсе лишился». Как нам понятны сегодня недоумение и обида гостеприимного хозяина, воскликнувшего: «Государи мои! Кто две кильки взял?!»

Вот эти-то «более противу прочих проворства имеющие» государи и создают цивилизацию — и создавали ее и вчера, и позавчера — всегда. Они прихватывают с изысканного стола культуры приглянувшиеся им кильки и поскорее пускают их в оборот — это же так важно для сегодняшней жизни! Что интересно для цивилизации в культуре? То, что практично, то, что важно для «жизни», как она ее понимает, то, что можно продать. Кто из великих ученых мог предполагать, что от их головокружительных открытий произойдут электровибратор, жидкость от угрей и дамские прокладки? Но это бы ладно — из других прихваченных килек получаются атомные бомбы, ДДТ и полиэтиленовые упаковки, засорившие планету на пятьсот лет вперед.

…До чего же приятно брюзжать! Это, наверное, возраст — если ты не в состоянии додумать ни одной мысли до конца, остается только ворчать. И все же, несмотря на очевидные трудности с додумыванием мыслей, автор попробует преодолеть робость и немного пофилософствовать. Робость эта не случайна — дело в том, что я никогда не был уверен, правильно ли понимаю, что именно хотел сказать тот или иной знаменитый философ. По-моему, философы более всех прочих страдают от несовершенства языка, непригодного, а может быть, попросту не предназначенного для выражения мыслей той силы и глубины, которые их время от времени, как им кажется, посещают. Среди студенческой молодежи моего поколения было модно читать Гегеля, Канта, Шопенгауэра, и, когда мои приятели начинали обсуждать поднимаемые этими великими людьми вопросы, я ощущал себя умственным инвалидом.

Дальше — больше. Как-то я обнаружил, что один видный марксистского толка философ яростно, вплоть до оскорблений, спорит с другим, тоже вполне марксистским, по поводу высказывания последнего, которое, как мне показалось, имело совершенно иной смысл, чем тот, который привел в гнев его оппонента.

Вероятно, дело в переводе, подумал я тогда. Если даже настоящие философы, Бердяев, к примеру, или Леонтьев, с видимым трудом и не всегда успешно находили адекватные формулировки в своем родном языке, то при переводе эта неадекватность удесятеряется, тем более что опусы эти переводят, как правило, не другие философы, способные, так сказать, в обход вербальных несовершенств ощутить и передать глубину мысли автора, а обычные литературные переводчики. Эти самые переводчики получают за перевод знаменитой максимы Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» столько же, сколько за перевод, допустим, популярного стишка «У попа была собака, он ее любил», поскольку количество знаков примерно одинаково (посчитал — у Декарта на четыре буквы больше, так что его переводить все же немного выгоднее, чем попа с собакой).