Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

Монти опустился на стул возле окна, качнулся вперед и обхватил голову руками. Идти сейчас на кухню было выше его сил.

– Вот.

Эдгар протянул ему стакан с виски. Монти взял.

– Я хотел поговорить с тобой насчет Бэнкхерста, – сказал Эдгар.

– Да. Я благодарен тебе за то, что ты уладил это дело.

– Я как раз хотел сказать, что я его не уладил.

– А-а, понятно. Значит, не уладил.

– Я много думал о тебе, – сказал Эдгар.

– Очень тебе признателен.

– Я так и не смог тебя постигнуть.

– Я непостижим.

– Я имел в виду, что я до сих пор знаю тебя недостаточно хорошо. Понимаешь, Бинки, естественно, потребовал у меня рекомендацию. И я вдруг почувствовал, что не могу ее написать.

– Ничего удивительного. Как я уже сказал Харриет, меня вообще нет в природе.

Монти поднял голову и отхлебнул глоток виски. Комната мягко и ритмично покачивалась, голову сжимало словно тисками, тянуло вверх, и было такое ощущение, будто лицо у него с каждой секундой удлиняется.

– Меня это очень беспокоит, – вынырнул откуда-то голос Эдгара. Трясущейся рукой Эдгар подливал воду себе в виски. – Ты же знаешь, что положено писать в таких рекомендациях: честный, добросовестный, доброжелателен с коллегами, любит детей и так далее. И вот я понял, что не могу этого написать.

– То есть ты понял, что такому человеку, как я, нельзя доверять детей? Полагаю, ты прав. А как там у меня с честностью и добросовестностью? Скорее всего, тоже слабовато. Все, ладно, забыли об этом.

– Нет, нет, – заторопился Эдгар, – ты неправильно меня…

– Думаю, что правильно. Ты изложил суть дела вполне ясно.

– Я ведь не говорю, что думаю о тебе плохо. Просто я чувствую, что не понимаю тебя. Может, у тебя сейчас как раз нервный срыв, или…

– Нет у меня никакого нервного срыва, – сказал Монти. – Я бы сорвался, если бы мог. Но не получается.

– Ну поговори ты наконец со мной откровенно! Это все… из-за Софи или есть что-то еще? Ты любишь Харриет?

– Харриет? – У Монти вырвался короткий смешок. – Нет. Она, правда, интересовала меня одно время. Но теперь… это все… уже мимо.

– Не знаю. Не знаю. Что значит это твое «мимо»?

– Значит, есть только одно – самое главное, а все остальное – мимо.

– Поговори со мной об этом главном. Пожалуйста, Монти.

Монти молча раскачивал остатки виски в стакане, время от времени отпивая по глотку. В тишине слышалось сиплое, как у спящей собаки, дыхание Эдгара. Что это он так сипит – от виски, от избытка чувств или ему просто спать хочется? Монти тоже начало клонить в сон. Вспомнилось, как однажды в колледже они пили с Эдгаром вдвоем и о чем-то спорили – так и уснули оба одновременно посреди спора. Захотелось даже напомнить про тот случай Эдгару, но он все же сдержался. Встал с намерением отправиться в спальню – ужинать явно было поздно, – но, вместо того чтобы уйти, вдруг снова сел и спросил Эдгара:

– Хочешь послушать ту пленку Софи – помнишь, я крутил ее, когда ты явился воровать свои письма?

– Но как же?.. Господи…

– Она вон в том ящике. Магнитофон под столом. Знаешь, как включать?

– Нет. Но, может быть…

– Тащи сюда.

Эдгар со стуком поставил магнитофон к ногам Монти, на белую расстеленную на полу медвежью шкуру. Монти начал заправлять пленку.

– А ты выдержишь? – спросил Эдгар.

– Выдержу ли я?..

– Я насчет себя не уверен.

– Она не знала, что я нажал на запись, – сказал Монти. – Уже перед самым концом. Так просто, чтобы что-нибудь осталось – в память о любимой жене.

Бобина начала медленно вращаться, и в комнате послышался новый голос – четкий, отрывистый, высокий, с легким французским акцентом, с легким северным акцентом, с целым букетом разных акцентов, резкий, самоуверенный, деланый, неподражаемый голос единственной и неповторимой Софи.

– Убери ее, убери, она так давит мне на ноги. Да книгу же! О-ох. Подай мне те пилюли. Меня сегодня знобит. И дай еще… вон там, на тумбочке… нет, не стакан, зеркало, давай его сюда. Mon dieu. Mon dieu[23].

– Продолжай.

– Что продолжать? Зачем ты заставляешь меня все время говорить? Мне нужен покой. На, положи на место.

– Продолжай.

– Я думала, ты знаешь про Марселя, мы и не скрывались почти, я была уверена, что ты знаешь. Думала, ты слышал, как мы с ним хихикали тогда вечером. Он вернулся за своим пиджаком, и тут нас начал смех разбирать, мы чуть не умерли тогда со смеху – прямо в холле. Так ты не знал?

– Нет.

– Ну, знай теперь. О-о, как у меня все болит. И спина зудит… C’est plutôt quelque chose de brúlant[24]. Нет-нет, не прикасайся ко мне, так ты только делаешь больно. Ах!.. Ты так приставал ко мне из-за Марселя, пришлось опять что-то выдумывать. Требовал, чтобы я поклялась, – ну, я поклялась, конечно, а что мне оставалось. Фу, как все это было скучно. Но ты все равно мне не поверил, да? Помнишь, как ты мне объявил: «Он во всем признался», – а я не знала, что тебе ответить.

– Ты рассмеялась.

– Слава богу, тогда у меня еще хватало сил смеяться над тобой. Конечно, это был смех сквозь слезы. Toujuors des ennuis[25]. Видел бы ты тогда свое лицо – страшное, инквизиторское лицо, – как я его ненавидела! Если у тебя уже делалось такое инквизиторское лицо, то на целый день, до ночи… Нет, сейчас не острая боль, а такая ноющая. Моп dieu. Тебя тоже ненавидела. «Было? Было? Было?» – часами мог спрашивать одно и то же.

– Так было?

– Ты Сэнди имеешь в виду? Конечно было.

– И когда? Раньше, до того как мы поженились?

– Ах, какая разница? Нет, позже. Он так меня домогался. Теперь-то какая разница, что когда было? Теперь уже все равно. Ты что, собрался писать историю моей жизни? Да, это было бы нечто! Самому тебе такого сроду не выдумать. Вот, у тебя уже опять это лицо, которое я так ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя. Помнишь тот раз, когда я ездила в Брюссель к Мадлен, на ее выставку скульптуры? Я была тогда с Сэнди. Мы с ним провели несколько дней в Остенде. Там было так скучно.

– К Мадлен ты ездила дважды, второй раз через год.

– Зачем ты меня допрашиваешь, зачем даже сейчас меня мучаешь?

– Это ты меня мучаешь.

– Просто мне тошно сейчас врать. Это вранье так мне осточертело, я все время путалась, все время завиралась.