Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

– Ты ездила к Мадлен дважды.

– Да, кто же у меня был во второй раз? Кажется, Эдгар.

– Эдгар?

– Ну уж про нас с Эдгаром ты точно знал.

– До того, как мы с тобой поженились?

– И после тоже. От Эдгара невозможно было отделаться. Даже если никого больше не было, Эдгар всегда оказывался под рукой – такой преданный.

– И ты ездила в Остенде с Эдгаром.

– Нет-нет, с ним мы ездили в Амстердам, на поезде. А Мадлен из Брюсселя посылала тебе мои открытки. Только один раз я ошиблась – так смешно получилось. Написала в открытке, что ездила в Брюгге, а потом ты спрашиваешь меня: «Как тебе понравился Брюгге?» – а я отвечаю, что никогда там не была. Ты так на меня посмотрел, будто сейчас убьешь.

– Если бы ты не врала мне без конца!

– Mais naturellement[26]. Что еще прикажешь делать женщине при таком муже?

– Не надо было за меня выходить.

– Это ты превратил мое замужество в тюрьму. Ты отравил всю мою жизнь своим инквизиторским взглядом, своим бесконечным «было – не было». On se croirait chez le juge d’instruction[27]. Я не помню с тобой ни минуты радости, никогда, – зато с другими мне было каждый раз так хорошо и свободно. А потом приходилось возвращаться к тебе. К тюремщику, к палачу. И ни минуты радости – все эти годы.

– У меня тоже не было ни минуты радости…

– Выключи, – попросил Эдгар.

Монти выключил магнитофон и сел, как раньше, наклонясь вперед и обхватив голову руками.

– Все это ложь, конечно, насчет меня.

Эдгар проговорил эти слова спокойным, ровным голосом, но сипел теперь еще сильнее – почти задыхался.

– Я так и думал, – сказал Монти.

Дотянувшись до отставленного в сторону стакана, он разболтал в нем остатки виски и допил до дна.

– Ты мне веришь? Я никогда не был с Софи в Амстердаме. Я никогда не спал с ней. Ни после того, как вы поженились. Ни до. Да, я писал ей, когда она уже была твоей женой. Но мы с ней, кажется, даже ни разу не оставались наедине. Иногда заезжал на чай. И один раз мы с ней обедали, когда вы с Ричардом были в Нью-Йорке… Я писал тебе об этом в письме. Мы поехали в ресторан и…

– Да, да. Ты даже писал мне, что вы заказывали. Это не важно.

– Ты веришь мне?

– Да, конечно.

– Зачем ты поставил мне эту пленку?

– Хотел услышать, как ты скажешь, что это неправда. Если все неправда с тобой, то и с остальными наверняка все ложь. Когда она умерла, мне сначала казалось, что я должен их всех разыскать и поговорить с ними. Их были десятки… ну, не меньше десятка. Не в том смысле, что я собирался их всех перестрелять, – нет. Просто хотелось услышать, что они скажут. Прийти к ним, дать им понять, что я все знаю; хоть этим их задеть. А потом я решил, что это бессмысленно.

– Я рад, что ты так решил, – тихо сказал Эдгар.

– Конечно, у нее были любовники. Но я никогда не знал, сколько и кто именно. Может быть, те, кого она называла, служили лишь прикрытием для настоящих, о которых я даже никогда не слышал.

– Когда ты это записывал? Я хотел спросить, за сколько до…

– До ее смерти? Дня за три. Это был типичный разговор. Каждый день – неделями, месяцами – у нас повторялось одно и то же… до самого конца. Вот мне и захотелось увековечить сцену умирания.

– Не надо было этого делать, – сказал Эдгар.

– Записывать? Да, конечно.

– И не надо было хранить эту запись.

– Да.

Монти перемотал пленку, снял бобину, подошел к камину, пошевелил огонь и бросил бобину на тлеющие угли. Пленка зашипела и начала чернеть.

– Я иду спать, – сообщил он. – Спокойной ночи. И забудь про Бэнкхерст, выкинь из головы. Ты прав на мой счет.

– Подожди, – сказал Эдгар. – Сядь. Пожалуйста. Сядь.

Монти придвинул стул к камину, сел и стал смотреть в огонь. Пленка занялась уже целиком.

– Скажи, Монти, тебе это что-нибудь дало?

– Дало – что? Ах да, что я поставил тебе эту пленку? Нет, не думаю.

– Так все дело в этом? Ты мучаешься из-за любовников Софи? Не надо. Пойми, она умерла.

– Ты считаешь, теперь я обязан ее простить? Видишь ли, «простить» – не совсем то слово.

– Дело не в словах. Ты должен отпустить ее.

– Не пережившему тяжелой утраты не дано понять пережившего.

– Какая разница, кто были ее любовники и сколько их было? Все это не имеет уже никакого значения. Смерть важнее – она все меняет. Тебе надо наконец обрести покой. Мы ведь с тобой тоже смертны, Монти. Ты раздираешь свою душу на куски. Этого нельзя делать, Монти. Больше того – ты сам знаешь, что нельзя. Ты все знаешь сам.

– Ты так думаешь.

– Да. И ты знаешь, о чем я говорю.

– Слова, слова.

– Пусть это уйдет, Монти. Обида, ревность, бесконечное пережевывание всего самого плохого, что было… Софи умерла, и ты должен уважать ее смерть, не вырывать из памяти о ней какие-то клочья. Смерть меняет наше отношение к людям. Точнее, это отношение продолжает потом жить само по себе – и продолжает меняться. И надо, во всяком случае, стараться, чтобы в нем было больше высокого, чем низкого… Софи умерла, ты продолжаешь жить. И твой долг, как и всякого другого человека, сделать свою жизнь лучше. Ты же делаешь ее только хуже.

– Ты так думаешь.

– Да. И ты делаешь это умышленно. Превращаешь свою жизнь в кошмар. Если бы только я мог тебя понять – и помочь. Я люблю тебя, Монти, всегда любил, еще с колледжа, и всегда тобой восхищался.

– Ты ненормальный, – сказал Монти. – Ты же прекрасно понимаешь всю мою подлость. И что таланта у меня нет, тоже наверняка давно понял.

– Есть у тебя талант! И ты вполне можешь написать настоящую книгу, если захочешь. Конечно, всех проблем это не решит, но хоть часть. Это же твоя работа, и пора наконец взять себя в руки. Хватит уже напускать на себя всю эту жуткую загадочность – это так мелко, малодушно… недостойно тебя. Ах, я знаю, что это все не те слова. Если бы только я мог понять!..

– А ты еще не понял? – спросил Монти.

Минуту или две, пока Эдгар смотрел на него молча, казалось, что в комнату из всех щелей вползает ночная тишина.

– Нет. Я думаю, есть что-то еще. И думаю, тебе лучше сказать мне об этом. Прямо сейчас.

– Ладно, – сказал Монти. – Я убил ее.

– Ты… убил… Софи?

– Да. Конечно, она и без меня бы скоро умерла. Но я убил ее.