Пение пчел - София Сеговия

До последнего дня жизни мама жила своим «Зингером», вспоминая все хорошее, стараясь забыть плохое и набраться сил, чтобы мужественно встретить сюрпризы, которые преподносит ей жизнь, – как хорошие, так и плохие. Она упорно не желала менять свою машинку с механическим приводом на электрическую, которую я ей однажды подарил. «Эта новая шьет хуже, у нее противный звук, никак не могу приспособиться», – сказала она, выискивая все новые и новые недостатки. Зато, когда мама умирала, ноги у нее были крепче, чем у марафонца, – так усиленно жала она на педаль, стремясь поддерживать успокоительный ритм, сбивавшийся лишь при воспоминании о пощечине, которую она отвесила Симонопио в тот далекий день. В эти минуты ее мирное трак-трак-трак прерывалось, превращаясь в беспорядочное тракататраката-траката, от которого в конечном итоге запутывалась нитка или соскальзывала ткань. Тогда она останавливалась, не завершив шитье, и некоторое время рассеянно блуждала по дому, вновь и вновь перебирая в памяти события моего седьмого дня рождения и мучительно соображая, как правильнее было бы поступить с Симонопио, с отцом и со мной.

Но она поступила так, как поступила, и исправить уже ничего было нельзя; невозможно сделать реальным сослагательное наклонение, все эти бессчетные «бы», оставшиеся с ней до конца жизни: «Я бы его обняла, я бы сказала ему, что все время думала и о нем тоже, боялась за него». В защиту мамы следует добавить, что именно так она повела себя с Симонопио, как только представилась возможность что-то исправить, хотя никакие извинения не казались ей достаточными. То, что случилось, отменить невозможно, и пощечину мама все-таки дала, утверждая затем всю свою жизнь с непоколебимой твердостью и острым раскаянием, что ни разу ни до, ни после никого не ударила. Мои возражения она не слушала: шлепки, те самые бесчисленные шлепки, которые она так щедро мне отвешивала, пощечинами мама не считала. «К тому же ты их заслужил, – добавляла она всякий раз, когда я пытался ее разубедить. – Ты их заслужил, а Симонопио – нет».

Мамин брат, дядюшка Эмилио, так гордился тем, что разыскал в горах Симонопио и Франсиско, что Беатрис так и не отважилась ему возразить: «Не ты нашел Симонопио, а он тебя». Беатрис была очень благодарна за те неимоверные усилия, которые приложили братья и другие мужчины, без устали искавшие ее пропавшего сына. Подробностей она не знала, но и без них было ясно, что мальчика спас Симонопио. Как понять и донести до других, что именно он это сделал? Как объяснить его внезапное бегство с реки? Для Беатрис, которая всегда об этом догадывалась, поведение крестника было неопровержимым доказательством его чудесных способностей, удивительного дара, который она держала в тайне и не обсуждала ни с кем, кроме мужа. Сердце болезненно сжалось: мужа, которого больше нет.

Никто не спрашивал, где были все это время Симонопио и Франсиско, что делали они, ожидая подмоги. Достоверно было известно лишь то, что кое-как удалось рассказать самому Симонопио. Ожидая повозку, которая доставит Франсиско домой, Эмилио спросил, не подозревает ли он кого-нибудь, на что Симонопио утвердительно кивнул. У Эмилио и его людей уже были кое-какие предположения, но важно было пообщаться со свидетелем, пусть даже немым и необразованным.

– Мы нашли лошадей Эспирикуэты на холме, неподалеку от… неподалеку от того места. Это были они?

Симонопио кивнул.

– Что случилось?

На этот вопрос Симонопио отвечать отказался, и даже его крестная так и не узнала подробностей. Симонопио понимал, что пересказать все невозможно: даже если бы кто-то смог его понять, он бы не справился с описанием той страшной сцены, тех жестоких образов, которые навсегда останутся в его памяти. Он бы ранил этих людей еще сильнее, а он не хотел допускать подобного. И потом, как передать унижение, тоску, ужас, страх, боль, жестокость и равнодушие, свидетелем которых он стал? Передать это было невозможно. Он не мог и даже не хотел пытаться. Вместо ответа Симонопио, ошеломленный воспоминаниями, заплакал. Не зная, как утешают в таких случаях, Эмилио грубовато похлопал его по плечу. Казалось, Симонопио не в курсе того, что мужчины не плачут, тем более на глазах у других людей. Он рыдал всю дорогу, пока повозка не подъехала к дом у.

Даже в отсутствие подробностей всеобщие подозрения вскоре переросли в уверенность: Симонопио был свидетелем убийства Франсиско Моралеса, а виновником был Ансельмо Эспирикуэта. Поговаривали также и об участии сына, однако Беатрис сомневалась, что тот нажал на курок. Зато в виновности пеона она не сомневалась ни секунды.

Оба они как сквозь землю провалились, и их исчезновение стало причиной всеобщей тревоги. Их разыскивала местная полиция: оба Эспирикуэты не вернулись домой, и с той субботы никто их не видел. Никаких следов также не нашли. Лошадей они бросили, но в поезд не сели. Все пришли к одному и тому же заключению: эти двое по-прежнему бродят по горам, скрываясь от правосудия, а ночуют в пещерах. Нашедшему их обещали крупное вознаграждение. Возле дома Моралесов выставили охрану на случай, если этим двоим вновь придет в голову напасть.

Беатрис знала, что после закрытия банка у них оставалось не так много средств, однако готова была раскошелиться. Позже она придумает, как выплатить вознаграждение нашедшему и жалованье батракам, даже если для этого придется взять заем в счет грядущего урожая. Убийцы узнают, что сделает с ними цивилизованная женщина по имени Беатрис, когда их схватят. Узнают, что она скажет, точнее, крикнет, в лицо убийце своего мужа. Холеная светская Беатрис скрывала в себе Беатрис древнюю, первобытную, которую она никогда никому не показывала, Беатрис мстительную и кровожадную, которую она до поры до времени держала под контролем: вырвавшись на свободу, она не успокоится, пока не вырвет у убийцы глаза и не сдерет с него кожу.

Невозможно. Это невозможно, даже если его найдут. Она женщина, а месть – не женское дело. Но кое-что она могла сделать, чтобы хоть как-то удовлетворить терзавшую ее жажду мести.

– Поезжайте к дому Эспирикуэты на тракторе и снесите его.

Леокадио и Мартин посмотрели на нее с удивлением.

– Как, прямо с девочкой?

– С какой девочкой?

– С его дочерью Маргаритой. Они бросили ее в доме.

И правда, она вспомнила девочку, которая так обрадовалась, получив в подарок одежду и тряпичную куклу, сшитую из лоскутков и подаренную ей в тот день, когда Беатрис отправилась к Эспирикуэте выразить соболезнования по поводу гибели его семьи, а тот напал на Симонопио, еще ребенка; тогда она твердо решила потребовать, чтобы муж выгнал батрака. О своем решении она забыла на полпути – сама уже не помнила почему. И не сделала ничего, чтобы вовремя обезопасить семью от убийцы. Это была непростительная ошибка. Она не обратила внимания ни на голос интуиции, ни на очевидные факты, и эта халатность дорого обошлась ей, навсегда изменив ее жизнь и наполнив ее всю болезненным ощущением непоправимой потери. Во всем виновата она сама. Ей хотелось попросить у мужа прощения, но было поздно. Слишком поздно для всего.

– Нет, конечно. Дом снесите, а девочка пускай соберет свои вещи и уходит. Дайте ей денег, чтобы она купила себе билет на поезд. Если хочет остаться, отведите ее к монашкам или подыщите работу в какой-нибудь семье. Не желаю видеть ее и что-либо о ней знать.