Словацкая новелла - Петер Балга

Я сорвала платок с головы, торопливо взбила волосы, но уже ничего не успела сделать ни с вытянувшейся пропотевшей шерстяной кофтой и потертыми спортивными брюками, которые уже доживали свой век и служили только для уборки, ни с захламленной кухней, ни с чемоданом и бумагами. Ах ты, псина противный, тоже мне, злая собачка!

Раздался стук. Ко мне приближалось смущенное лицо.

— Привет!

— Откуда ты взялся? — вырвалось у меня непроизвольно, голос сорвался, а внутри все натянулось, как струна. Я представляла себе нашу встречу совсем иначе. Дом — в образцовом порядке, себя — в мягком пуловере. Музыка, легкая закуска… Мы отдыхаем у камина, вернее у плиты, потрескивает огонь, мы пьем жасминный чай — разумеется, жасминный, он такой ароматный! Сотни раз — и даже больше — я воображала себе нас двоих с прозрачными бокалами из йенского стекла, золотисто-терпкую жидкость, торт из лучшей кондитерской, блаженное чувство нашего одиночества и эти долгие часы наших бесконечных разговоров, разговоров без прикосновений, потому что на ласку у нас было море времени впереди. Уютно булькает что-то в кастрюле на плите, и от жасминного чая струится тонкий аромат… а я вся в розовом, благоухающая… И теперь я не могла простить ему то, что он так безжалостно испортил мою мечту.

— Как ты меня нашел, я же тебе ничего не сказала.

— Спросил Марту.

— А я-то думала пригласить тебя завтра, когда наведу порядок.

— Мне хотелось тебе помочь.

— Здесь такой хаос…

Стоя нос к носу, смущенные, скрывая свои желания, мы стеснялись себя, не решаясь дать волю чувствам, боясь показаться смешными, беззащитными в глазах друг друга. Он тяжело дышал, очевидно ждал, что я обрадованно брошусь ему в объятия.

— Я все представляла себе иначе…

Я услышала свой кислый голос. В его глазах постепенно потухло выражение той нетерпеливой радости, с которой он летел сюда по заснеженной тропинке.

— Я, наверное, вся перемазалась углем?

— Ничуть.

Я терзалась, представляя себе собственное лицо: измученное, поры забиты пылью — вряд ли такая физиономия способна вызвать восхищение.

— И как только собака тебя пустила? Придется давать ей поменьше жрать. Зачем мне такой сторож, если его кто угодно может почесать за ухом!

— Разве я — кто угодно? Меня животные любят. Ты же знаешь, что я умею обращаться с ними. Ах, ты моя животина!

У него мягкие, очень нежные губы, а в груди точно жаркий поток, который всегда и совсем неожиданно рождает во мне какое-то темное и неизъяснимое волнение. Я покорилась этому потоку, но только на мгновение, а потом, оттолкнув Вили, увидела в его глазах какое-то странное, невменяемое выражение. Но он тут же спрятал его под маской благоразумия. Благоразумие — превосходная маска, за которой человек чувствует себя как за каменной стеной…

— У тебя озябли руки, — спохватилась я, — налить тебе чаю?

Скажи он «да», и я в ту же секунду вытащила бы из чемодана жасмин и бокалы из йенского стекла, чтобы хоть как-то спасти осколки своей глупой мечты. Но он, почувствовав мою досаду, не понял причины и заупрямился, бросив самым прозаическим тоном, которым он мог меня наказать и наказал:

— Чай? Не стоит. Мне уже пора идти.

— Куда?

— Договорился с ребятами…

— Да? Ну конечно! Тогда не стоило тащиться сюда по снегу.

— Мне хотелось повидать тебя.

Его слова звучали безучастно, и каждое из них впивалось в нас точно острое, невидимое, но больно ранящее жало.

— Жаль, что ты застал тут такой хаос.

— Ерунда.

— Ну а как тебе моя комната? Знаешь, как я вымоталась? Пришлось самой тащить сюда все через лес. К счастью, помогли какие-то сорванцы.

— Я же предлагал тебе свои услуги. Не захотела — сама виновата!

— Как тебе здесь нравится?

— Мило… Очень мило…

Я ожидала большего. Я ходила за ним по комнате, и мне хотелось, чтобы он заметил обои, медведя на клетчатом покрывале, чтобы он по достоинству оценил подсвечник, полку, рекламу, бумажный фонарик. Бросив еще раз «Очень мило», он повернулся и обнял меня за плечи.

— На мне такие старые брюки…

— Неважно, это неважно.

— «Молния» испортилась…

— Сколько я тебя знаю, у тебя вечно испорчена «молния».

Однажды я действительно надела юбку с испорченной «молнией», только один раз, и он это запомнил. И попрекнул. Я нахохлилась.

— Ну, иди сюда, ко мне, — показал он на старое кресло, которому я собиралась придать вид модерн при помощи еще одного клетчатого покрывала. В своих мечтах я отдыхала в этом кресле, уже преображенном: играет радиола, а он, расположившись у моих ног на ковре, рассказывает мне что-нибудь об амплитудах, или технике, или джазе, или еще о чем-нибудь… Уютно потрескивает огонь… благоухает жасминный чай — неизменный спутник моих поэтических грез… и…

— Иди сюда, сядь! — просил он, голос его стал чуть-чуть глуше.

— Нам там вдвоем не уместиться. Ты же знаешь, какая я толстая.

Присев на мое чудесное покрывало, он вдруг с какой-то яростью, точно бросаясь в реку, чтобы спасти утопающего, сорвал с себя пальто и пиджак.

— Иди сюда!

— Нет, нет, — бормотала я неохотно, без тени влечения, подходя к нему. Я знала, что этого не избежать. Он нахлынул, точно вешние воды, прилетел по снегу, чтобы после долгих месяцев мерзкой зимы, свиданий в кафе, кино и на хмурых улицах, остаться вдвоем. И он просто бы не понял меня, начни я ему толковать что-то о голубом свитере, благоухании и квартете Гайдна.

— Хочешь, я приготовлю тебе что-нибудь поесть? — предложила я слабо. — У меня есть очень вкусный гуляш. Серьезно.

— Иди сюда!

— Или хлеб со шкварками…

Он почти грубо схватил меня за руку.

— И как тебя только впустила эта гнусная собака, — лепетала я, но это была капитуляция.

И у любви должна быть счастливая звезда. А над нами в тот вечер светил всего лишь бумажный фонарик. На чувствительной кардиограмме желаний взметнулся и резко оборвался целый вихрь наших чувств, мое разочарование, его неистовая страсть, смущение и вдобавок естественный страх живых существ, которые, выглянув из своей скорлупы, страшатся неожиданного удара.

— Не сердись! — проговорил он наконец, повернув ко мне лицо, выражавшее подавленность.

— Я представляла себе все совсем иначе, — вырвалось у меня, и я снова вспомнила о заштопанных брюках и торте из лучшей кондитерской. — Я знаю… — в уголках губ у меня застыла горькая усмешка. Но я, точно слепая, цеплялась за утраченное видение. Мне страшно хотелось быть красивой, сидеть за рюмкой вермута, а на плитке пусть кипит чай. Но я ничего не сказала вслух, как всегда, я боялась показаться сентиментальной. И мы молчали, замкнувшись каждый в свою скорлупу, неспособные проникнуть в