Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

«К осуществлению своих стремлений она шла вполне разумными путями, то есть путями, приводившими ее к достижению намеченных целей»[588]. Семья вела жизнь, отдельную от Салтыкова: «У Елизаветы Аполлоновны был свой салон, куда муж и не заглядывал…»[589], сына и дочь она воспитывала соответственно своим представлениям: «Детей сильно баловала, и когда сама приходила к выводу, что это баловство, кроме вреда, ничего не принесло, то говорила: „Ну что же делать? Ведь у меня их только пара…“» Мемуаристы глухо пишут и о романах Е. А. Салтыковой, упоминая имена «известного петербургского адвоката, циркомана и лихого наездника П. И. Танеева или В. И. Лихачева»[590].

Степень сочувствия одному из супругов, выражаемая современниками, зависит от факторов субъективных, но все единодушно отмечают грубость Салтыкова, публично называвшего жену «дурой» и при этом безмерно страдавшего, когда ее не было рядом. Боткин писал Белоголовому: «Во время ее отсутствия он, по-видимому, любит ее еще сильнее и постоянно находится в тревоге, не случилось ли чего-нибудь с нею; посылает ей депеши и с тоскою ожидает ответа»[591]. От окружающих он требовал уважительного отношения к жене: «Оскорбляя свою жену на каждом шагу самым беспощадным образом, он вместе с тем требовал от других полного к ней уважения»[592]. Эта внутренняя установка Салтыкова на соблюдение уважительного отношения к жене, внешне противоречившая его собственному поведению, выражалась и в том, что в письмах к общим знакомым он неизменно передавал привет от нее.

Об уровне притязаний Елизаветы Аполлоновны дает представление ее письмо от 20 мая 1877 г. к А. Ф. Каблукову о покупке имения Лебяжье: «Там нам тоже досталась отличная коляска. Вообще барыня, которой принадлежало Лебяжье, была ужасно богата, и муж на нее ужасно много тратил денег. Например, там два попугая, за одного из них заплачено 600 руб. Мебель отличная на 17 комнат, с коврами и с такими прелестными дорогими зеркалами, что мы их в город перевезли. Спальная мебель роскошная» и т. д. (19–2, с. 316). Салтыков с печальной иронией писал о своей жене: «У жены моей идеалы не весьма требовательные. Часть дня (большую) в магазине просидеть, потом домой с гостями прийти, и чтоб дома в одной комнате много-много изюма, в другой много-много винных ягод, в третьей – много-много конфект, а в четвертой – чай и кофе. И она ходит по комнатам и всех потчует, а по временам заходит в будуар и переодевается. Вот. Я боюсь, что и детей она таких же сделает…» (19–2, с. 208).

Жена была далека от того, чем жил Салтыков и что он писал, хотя и занималась перепиской его черновиков. Сохранились сделанные ею копии и наборные рукописи целого ряда мелких произведений и отдельные главы или фрагменты объемных произведений, что отмечено в комментариях к сочинениям писателя, и список этот достаточно велик: «Тихое пристанище» (копия гл. I–VII поздней редакции; гл. I наборной рукописи, 1865), «Пропала совесть», «Дикий помещик» (1869), «Сон в летнюю ночь» (1875), «В среде умеренности и аккуратности» (отрывок из гл. IV, 1875), «Недоконченные беседы» (гл. V, вторая половина статьи, 1876), «Современная идиллия» (гл. I, 1877), «Пестрые письма» (письмо VIII), «Вяленая вобла», «Орел-меценат», «Богатырь», «Гиена» (1886), «Мала рыбка, а лучше большого таракана», отдельные главы из «Мелочей жизни» (Введение, гл. II, «Чудинов», «Имярек», 1886–87), «Пошехонская старина» (Введение, гл. I, II, III, часть гл. XXX, 1887, 1889). По словам сына, его мать «терпеливо занималась перепиской мужниных рукописей, которые в переделанном ею виде и попадали в наборные типографий. Этот труд стоил ей почти полной потери зрения».

Примечательно, что рукой Е. Салтыковой написана наборная рукопись очерка «Оброшенный. Больные грезы больного человека» (1887, впоследствии – «Имярек», цикл «Мелочи жизни»), который показывает состояние духа Салтыкова, то чувство ненужности, которые испытывал он в последние годы жизни, в том числе и в собственной семье. Его семейные обстоятельства раскрываются, в частности, в письмах Боткина к Белоголовому: «…сам он часто говорит о смерти и утверждает, что пора, что он более никуда не нужен. Иногда, впрочем, ему и Елиз‹авета› Апол‹лоновна› напоминает, что тебе Миша пора умирать, ты стал очень раздражителен, Вы, дети, его не любите, он все Вашу маму обижает…» (9 мая 1885, Культияла); «Держит она себя с ним не только как глупая женщина, но даже как злая, наслаждается его страданием. Избавление его от смерти, видимо, ее не порадовало, при первых днях улучшения она отняла у него сестру милосердия, затем постоянно его дразнит то тем, то другим. ‹…› она каждый раз, подавая лекарства, не упустит случая, чтобы сказать: ах, Миша, и зачем ты все это принимаешь: ведь ты все равно не выздоровеешь! Ведь ты умрешь!..» (26 декабря 1886, Петербург); «Елиз‹авета› Апол‹лоновна› в каком-то особом настроении; не без нетерпения ожидает развязки, приготовляясь к новой роли вдовы, с трудом удерживает свое веселое настроение, не совсем подходящее к настоящему положению мужа, и с любопытством спрашивала меня, доживет ли он до Царского Села, куда он думает переехать на лето» (6 апреля 1889, Петербург). Житейскую трагедию Салтыкова передает горестная реплика Е. А. Боткиной в письме от 6/18 ноября 1885 г.: «Бедный, бедный Салтыков, что за ад он себе устроил из своей семейной жизни!»[593]

Уже современники заметили, что образ жизни и интересы Елизаветы Аполлоновны могли послужить основой для создания образа «куколки» в циклах «Господа ташкентцы» (1869–72), «Круглый год» (1879–80) и материалом для рассказа «Ангелочек»[594]. Рисуя образ куколки, Салтыков использовал автобиографические детали. «Ей было с небольшим пятнадцать лет (почти невеста), мне – двадцать три года»[595]. В то время я был ужаснейший сорвиголова – просто, как говорится, ничего святого. Увижу хорошенькую дамочку или девочку и сейчас же чувствую, как все внутри у меня поет: «rien n'est sacré pour un sapeurrrrre!» ‹для сапера нет ничего святого!› (13, с. 483). Портретную зарисовку повзрослевшей «куколки» писатель делает как будто с натуры: «Маленькая, но уже слегка отяжелевшая, рыхлая; с мягкими, начинающими расплываться чертами лица, с смеющимися глазками, с пышно взбитым белокурым ореолом вокруг головки. Но сколько было намотано на ней всяких дорогих ветошек – это ни в сказке сказать, ни пером описать. Вероятно, она не меньше трех часов сряду охорашивалась перед целым сочетанием зеркал…» (13, с. 482). Ср. с описанием Елизаветы Аполлоновны в зрелом возрасте: «Склонная к тучности фигура, туго затянутая в корсет, лицо миловидное, но совершенно невыразительное, несмотря на красивые, слегка ретушированные серые глаза»[596]. И поведение «куколки», с наслаждением слушающей рассказы сына о его разгульной