Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

пристал к одному эшелону. Как раз тот завод, где я сейчас работаю. Взяли меня с собой и привезли аж сюда. Стал понемногу работать и вдруг от харьковчан узнаю, что работает на танковом брат мой, Костя Миронов. Нашел его, пришел к нему на квартиру. Он чуть с ума не сошел: «Ты, Гриша! Откуда появился?» Поплакали мы вместе над родителями, над сестричкой Настей.

Потом он говорит: «Ну, Гриша, теперь война, все работают, и тебе надо работать. Я тебя устрою на завод». А я отвечаю: «Не старайся, Костя, я сам устроился, работу себе нашел, и даже стахановец... Ну и все».

Мы молчали. Гриша смотрел на нас вопросительным, рассеянным взглядом. Вдруг он оживился, в его серых глазах блеснул огонек, Он метнулся в сторону и закричал на весь цех звонким мальчишеским голосом:

— Колька! Гляди, «Дуглас» летит!

Кузнецы

Какая бы ни была погода, за стенами кузницы — знойный июльский полдень или мороз и февральская вьюга,— кузница имеет свою, я бы сказал, тропическую, температуру. Жар остывающего металла, жар раскаленных поковок чувствуется уже при входе в кузнечный цех. В Европе нет кузницы, равной по своей мощности этой.

Когда работает тринадцатитонный молот, сотрясается весь цех. Удары этого молота чувствуешь за полкилометра в здании главного управления завода. Это землетрясение радует сердца танкоградцев. Кузница — важнейший центр завода. Если кузница работает по-стахановски — с полной нагрузкой работают и механические цехи, и в срок выходят на испытание новые машины.

Даже девятитонный молот, малютка по отношению к тринадцатитонному, производит внушительное впечатление в разгар работы. Это мощное сооружение, конечно, мало напоминает обыкновенный кузнечный молот в руках обыкновенного кузнеца. Когда механический девятитонный молот поднимается и опускается над раскаленным металлом, примериваясь для удара, он кажется разумным существом.

Однажды над городом бушевала снежная буря, злейший уральский буран. Люди шли, как слепые, цепляясь за стены домов, за обледенелые столбы и заборы. Именно в такую непогоду мы встретили человека, пересекающего заводской двор по направлению к кузнечному цеху. Он шел согнувшись, стараясь устоять на ногах, преодолевая яростные порывы ветра.

Звали этого человека Алексей Ершов, было ему за пятьдесят лет. Зимой прошлого года он приехал вместе с кировцами на Урал. В Ленинграде он перенес все тяжести осады. Он работал под бомбами вражеских самолетов, под артиллерийским обстрелом, но не покидал цеха,— он знал, что танки КВ прямо из ворот завода уходили на огневой рубеж.

Кузнецы — старая, заслуженная профессия в армии металлистов. Эта профессия переходит из рода в род. Сын кузнеца Ершова выбрал себе другую профессию. Он кончил среднюю школу, поступил в институт, но работал он на Кировском заводе. 22 июня, в первый же день войны, сын Алексея Ершова, Валентин, добровольцем ушел на фронт, а 10 июля отец получил извещение о том, что сын его пал смертью храбрых.

Здесь следует дать слово самому кузнецу и выслушать его волнующий, бесхитростный рассказ.

— Война застала меня на пенсии, на покое. Еще до войны перешел я на инвалидность. Я, пенсионер, никому в тягость не был, хотя возраст у меня солидный. Началась война. Пришел я в заводоуправление и опять попросился на завод. Работу мне дали легкую, сочли, что пенсионера нельзя перегружать. В тот самый день, когда пришла повестка о сыне, был в цехе. Подходит ко мне парторг цеха, обнял меня и говорит: «Прочти, Ершов, и, чем можешь, отплати гадинам...» Не стану вам говорить, какое для меня это было горе... Единственный сын был у меня... Пошел я в заводоуправление и сказал: «Я — кузнец, тридцать лет стоял у молота, теперь на пенсии. Не хочу больше работать на легкой работе. Буду опять кузнецом, как был тридцать лет». И просьбу мою уважили. Теперь работаю на Урале, как работал в родном Ленинграде.

И вот стоит старый кузнец у девятитонного молота. С огромной силой выбивая пламя, ударяет мощный молот, от его ударов сотрясается весь цех. Пламя освещает суровые, как бы отлитые из меди, черты лица старого кузнеца.

— Работаю неплохо. Заготовил себе хороший инструмент по деталям — например, клещи легкие, круглые я сам себе сделал. Раньше инструмент у меня был тяжелый. Потом печи у нас плохо грели, не было покрышек. Сделали мы покрышки, печи стали работать лучше.

Он вытирает пот со лба и, помолчав, говорит:

— В общем даю двести — двести пятьдесят процентов нормы. Работаю за себя и за сына моего, Валентина... Вот как будто и все.

Он возвращается к молоту. Мы видим, как легко, как молодо он подхватывает клещами огненный, раскаленный лепесток металла — поковку и бросает ее поверх груды остывающего металла.

После жáра и сотрясающего стены грохота молота свист вьюги на заводском дворе кажется тихой мелодией. И вдруг мы остановились, оглушенные лязгом гусениц и громом мотора. По широкому проспекту между цехами мчался тяжелый танк. Снег крутящимися вихрями летел вслед за ним. В этом мощном сухопутном броненосце, в этом бронированном мстителе мы увидели неукротимую душу, львиное сердце старого кузнеца Алексея Ершова.

Обыкновенные девушки

Людей, впервые приехавших в этот край зимой, изумляет цвет неба. В редкие дни это небо покрывается тучами. Но зима здесь длительная, суровая зима. И часто на пороге мая она переходит в яростные контратаки, сковывая весенние ручьи. Так было и в эту позднюю весну.

Уральская весна — пора половодья, бурного разлива горных рек — была порой разлива соревнования в Танкограде. Ощущение весеннего половодья охватывало нас, когда мы проходили по заводским цехам. Апрель был первым радостным месяцем для Танкограда: завод перевыполнил план по тяжелым танкам. Каждый день люди узнавали о новых трудовых подвигах. Было время, когда радовались успехам первых трехсотников, когда весь завод говорил о человеке, выполнившем три нормы.

26 апреля 1942 года появился первый тысячник завода — Ехлаков, и то, что казалось невозможным и невероятным,— тысяча процентов нормы,— было впервые осуществлено на танковом заводе.

На улицах, в трамваях, на грузовиках, ныряющих в глубоких рытвинах, вырытых танками,— всюду говорили о рекордах тысячников.

Слово «тысячник» звучало во всех цехах. Люди опыта, люди знания предупреждали: дело не в успехе одного дня, а в том, как