Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове - Георгий Шевяков

Георгий Шевяков

Степан. Повесть о сыне Неба и его друге Димке Михайлове

Безмерно пространство вокруг нас, и сквозь хаос и мрак несемся мы на утлом челне под названием Земля. Принимая за абсолют краешек вечности, открывшейся нам, чтим мы свет, движение планет вокруг Солнца и последнего в Галактике. И в повседневной суете и склоках, подобно муравьям, различаем лишь то, что способны видеть, а превосходящее наше разумение обходим стороной или гибнем под его ногами, принимая случайность бытия за волю божью. Но наступают порою дни, когда невидимые космические вихри мешают сон и явь, и действительность, бывшая простой, пугает искаженными чертами. И где здесь принесенное извне, и где людская воля непонятно.

Когда-то описания приключений сопровождались картой: там герой сразился с недругом, здесь — чудом избежал пасти крокодила, а тут наоборот, — обнял свою подругу. Незабвенный Майн Рид, великолепный Стивенсон, честь и хвала вам и, увы, нам. Ваш читатель обстоятелен, наш — крайне тороплив. Его не испугаешь видом крови и описанием злодейств. Закоулки Сан-Франциско ему родней Замоскворечья, а за Рязанью для него Сибирь. Там же, где все начиналось, где прошлое и будущее наше слились в единый и ужасный ком, были обычные леса и поля, черные озера, тихие речушки, и гордые пики серых домов на холмах, видные издалека, — столица Приуралья город Уфа.

Башкирия, любезный край, страна вечно зеленых помидоров и некогда могучего народа, не уступившего своей земли монголам. Четырнадцать лет бились насмерть века назад татары и башкорт. За эти годы пали Киевская Русь и Болгарский Каганат, польские и немецкие рыцари умылись кровью под Краковом и искупали своих коней монголы в волнах Адриатики. И только потом на этой земле был заключен мир, казавшийся вечным. Однажды лишь, взбаламученные Емелькой Пугачевым, пронеслись башкирские орды по Поволжью, сея разрушение и смерть, но разбитые царскими войсками остыли и смирились с тишиной. Не было с тех пор народа на земле, не нашедшего здесь свой приют. Татары и русские, мордва и чуваши, немецкие колонисты, корейцы, беглецы из Средней Азии — киргизы и таджики — всем находилось здесь место, и не было между ними распрей. На заре своих дней соединили башкиры свою судьбу с Россией и пребывали с ней и в радости и в горе. В неизреченной мудрости своей господь лишил последнюю несчастий от природных стихий — землетрясений, вулканов и цунами, наслав заместо вторжения врагов или внутренние безжалостные распри. Хоть раз, но в столетие проносилась буря над страной. Не обошла она и наши дни, и прекраснейший на свете край, о котором идет речь. Не выдержав испытание временем, распалась противоестественная красная власть, и, брошенный на произвол судьбы народ, растерянно притих. Каждый искал место в новой действительности, верил лишь старым друзьям, стараясь не заводить новых, дома превращались в крепости с бронированными дверями, менялись люди. Одни продолжали быть людьми, как бы трудно им не было, другие продавали всех и вся или с кистенем выходили на большую дорогу.

Ехала по городу белая четверка. Движение на дорогах и без того суматошное из-за обилия машин, узких улиц и хулиганистых водителей вокруг нее приобретало еще более хаотичный характер, потому что рыскала она из стороны в сторону и ехала то быстро, то медленно. Уфимцы же — люди в пешеходном состоянии вообще-то тихие и незлобивые — буквально преображались, стоило им оказаться в автомобиле: машина для них становилась конем, руль — саблей, и носились они по родному городу, распугивая пешеходов, как Чапаев в бурке по башкирским степям. Их боевые подруги, усаживаясь рядом, также недолго хранили свой возвышенный лоск, и в бурном обсуждении происходящего перед глазами слова «куда прешь, придурок» и иже с ними нередко слетали с их изящных губ. Вот и сейчас и мужчины, и женщины, плетясь за непредсказуемой четверкой, раздраженно высказывали все, что о ней думали, давили на клаксоны, пользовались любым случаем, чтобы вырваться вперед, проезжая мимо четверки, поворачивались в ее сторону, осыпая выражениями, коим исключительно ограниченное пространство автомобиля не позволяло нарушить общественный порядок, либо покручивали пальцем у виска. Особо нервные, миновав, резко тормозили перед нею, выказывая свое водительское «фу». Тогда четверка тоже тормозила и терпеливо ждала, когда ее простят и позволят ехать дальше. В любое другое время такая езда привлекла бы внимание милиции и, возможно, они приняли бы свои особые милицейские меры. Но, как ни странно, постовые с полосатыми палочками в этот день не стояли на дорогах — то ли в городе не было гостей, то ли хозяин республики находился в отъезде, то ли еще что. И потому сопровождаемая сигналами, ругательствами, кручением пальцев у виска и водительским «фу» четверка продолжала ехать.

С лица ее водителя тек пот. Он, как и все вокруг, был недоволен собой, бестолковости своих движений и реакций за рулем. Иногда он останавливался у обочины, выжидал, когда успокоится дыхание, перестанут дрожать руки, вытирал рукавом пиджака лоб. Он также немилосердно костерил себя, выговаривал вслух: «Да что это со мной сегодня». Но стоило ему продолжить путь, как все начиналось сначала и, устав бороться с собой, он лишь старался никого не задеть, проговаривая слова известной песни: «Еще немного, еще чуть-чуть. Последний бой он трудный самый», и поглаживая временами левую сторону груди. Но поглаживал он не сердце, как мог бы подумать посторонний наблюдатель, учитывая особенности его езды, но бумажку, которая лежала во внутреннем кармане пиджака и была квитанцией на получение почтовой бандероли.

Странной была та бумажка, и странным было многое из того, что происходило вокруг нее в тот день. С виду обычная и простая, она покорно лежала утром в почтовом ящике, но когда мужчина достал ее, выскользнула из его пальцев и, повинуясь невнятному движению воздушных струй, словно танцевала вокруг него, не даваясь в руки, и лишь потом, успокоившись и наигравшись, покорно легла в его ладонь. Люди, с которыми общался ее обладатель в этот день, за исключением описанного возвращения домой, были с ним ласковы и благожелательны: начальство на работе словно не замечало — и это была высшая награда, молоденькие сотрудницы, напротив, весело щебетали с ним и улыбались. Один лишь конторский кот — огромный и рыжий, как и все рыжие коты в то время называемый Чубайсом, — обычно невозмутимый, вдруг ощерился утром на мужчину, как на