Дети грозы. Книга 3. Зови меня Смерть - Мика Ртуть

Дайм никогда не думал, что ему придется возненавидеть собственную память. Он не знал, что ему хочется забыть сильнее — единственный день ничем не омраченного счастья с предателем или же последние пятнадцать лет целиком. А еще он ненавидел собственную способность к беспристрастному анализу. За то, что анализ четко показывал: полковник Дюбрайн — непростительно наивный идеалист и конченый идиот. Знал же, с кем связывается. Прекрасно знал. И тем не менее доверился Бастерхази в надежде, что тот не использует тайну печати против Дайма.

Что ж. Доверчивые идиоты долго не живут. И то, что Бастерхази каким-то чудом удалось Дайма вытащить из Светлых Садов вчера, вовсе не гарантия того, что он не повторит удачный опыт завтра. Когда их интересы снова разойдутся. А они разойдутся, к Шельме не ходи.

О том, что будет тогда, думать не хотелось. Впрочем, особо и не пришлось. Как и объясняться.

Дайм просто поднялся с кровати, оделся, обернулся к Роне, шепнул:

— Прощай, мой темный шер, — и оборвал все тысячи нитей, веревок, канатов, натянутых нервов и вен, связавших их в одно целое… почти одно целое.

Но ведь почти — не считается, правда же?

Обрубать связь с еще спящим Роне было больнее, чем отрезать себе руку. Дайм точно это знал, приходилось как-то. Но доверять Бастерхази он больше не мог. Хотел бы. Больше всего на свете Дайм хотел бы поверить, что вчерашний день ему приснился, что Роне не продуло чердак, он не попытался подчинить Шуалейду и не сказал тех самых слов, смертельных для Дайма. Но таких высот самообмана полковник Дюбрайн еще не достиг.

— Я благодарен тебе, Бастерхази, за твой отказ. За оба отказа, — не глядя на бывшего возлюбленного, проснувшегося от той же боли разорванной по живому связи, сказал Дайм.

Чтобы не смотреть, ему пришлось отвернуться к окну. И все равно видел его — седину, морщинки, тени под глазами, заострившиеся смуглые скулы, истончившиеся губы и бездонную черноту глаз. Почти ощущал ладонями острое плечо, биение синей жилки на шее. Очень быстрое биение. Такое же, как у самого Дайма.

Их сердца все еще бились в такт.

— Не стоит, мой свет, — ответил темный шер идеально ровно. Ни намека на боль, сожаление или горе. Только мертвая тишина ментальных щитов. С обеих сторон. — Я не могу вернуть то, что уже сделано. Я просто хочу, чтобы ты знал: я сожалею, и мое обещание в силе.

Дайм невольно поморщился. Вчера Бастерхази дал весьма неосторожную и размытую клятву. Воспользоваться ею как оружием против него — раз плюнуть. И… честно говоря, очень хочется. Разом разрубить шисов узел. Избавиться от опасности для себя и для Шуалейды. Никогда больше не бояться удара в спину. Удара, который нет никакой возможности отразить.

Никогда больше не почувствовать божественную тьму, сливающуюся с его светом.

Никогда больше не увидеть доверчивой и счастливой улыбки, не услышать: мой свет, я люблю тебя.

Никогда не стать целым — потому что, раз ощутив это почти единение, невозможно его забыть.

Проклятье. Проклятье, какой же он идиот! Поставил на кон все — и проиграл.

— Я не использую его без необходимости, — так же ровно, не оборачиваясь к разворошенной постели, пообещал Дайм. Скорее себе, чем Бастерхази.

— Я знаю, мой свет, — совсем тихо прозвучало за спиной.

Дайм знал, кожей чувствовал — Бастерхази хочет очень многое ему сказать. Объяснить. Оправдаться. Просить прощения. И знал — не станет. Потому что бесполезно. Роне переступил грань, за которой прощение возможно, а вот доверие — нет. Никогда.

Никогда.

Это слово Дайм ненавидел даже сильнее, чем собственную память и здравый рассудок.

Почти так же сильно, как лживое порождение Ургаша, темного шера Бастерхази.

Ненавидеть его — чуть-чуть менее опасно, чем есть себя-идиота заживо. Дает лишних полшанса выжить. Особенно если повезет… если повезло, и Шуалейда после инициации Линзы не стала темной. Могла. Должна была. На эмоциях, после предательства Роне…

В памяти мелькнула еще одна картинка — и Дайм не удержался, зажмурился и застонал сквозь зубы.

Все же он помнил не все. Момент, когда он был почти мертв, стерся из памяти, а минуты, когда оживал, помнились крайне смутно. И одна из этих минут…

Шуалейда. Она приходила в башню Рассвета. Она видела их с Роне.

Проклятье! Наверняка она подумала, что Дайм тоже ее предал. И ведь в чем-то она была права. Чтобы выжить, Дайм забыл все, что могло бы ему помешать. Забыл ее, свою любимую. Ту, ради кого пожертвовал жизнью. Парадокс.

— Дюбрайн? — спросили его тихо.

— Я ненавижу тебя, Бастерхази, — не оборачиваясь, устало сказал Дайм. — Ты… теперь мне придется убеждать Шуалейду, что я ей не враг. Что я не предал ее.

— Ничего, Дюбрайн. Покажешь ей, как героически встал на пути чудовища, и она тебя простит. Даже полюбит еще сильнее. Юные девы обожают, когда их спасают от чудовищ.

— Ты издеваешься, Бастерхази?

Дайм резко обернулся к темному шеру, давно покинувшему постель. Встретился взглядом с насмешливыми черными глазами. Оценил кипенно-белое жабо, элегантный камзол и вызывающий черно-алый плащ. И ментальные щиты. О да. Защита, достойная императорской сокровищницы.

— Разве я бы посмел издеваться над Магбезопасностью? Просто я не сомневаюсь в твоем выборе, Дюбрайн. И вчера не сомневался. Между темным шером с подмоченной репутацией и сумрачной наследницей короны любой нормальный шер выберет наследницу.

— Ты… — От обиды и несправедливости его слов Дайм на мгновение потерял дар речи.

— Да, Дюбрайн, я — дурак. Я сам упустил свой шанс. Был бы умнее пятнадцать лет назад, и все повернулось бы иначе. Никто не заставлял меня дожидаться, пока между нами встанет эта девчонка.

— Ты — дурак, Бастерхази. Она не вставала между нами. Это мы ее втянули, и без нее не было бы никаких «нас».

— Были бы, Дюбрайн. Мы — были бы. Если бы не она.

— У тебя на чердаке полный сквозняк, Бастерхази. Ты только послушай себя, а? Шер-менталист второй категории и восьми десятков лет от роду обвиняет едва совершеннолетнюю девочку в собственной паранойе и мерзком характере! Самому-то не смешно?

— Мне не смешно, Дюбрайн. Ты отдал жизнь ради нее. И сейчас… ты… — Внезапно Бастерхази осекся, полыхающая в его глазах ненависть погасла, сменилась болью и растерянностью. — Ты любишь ее, мой свет. Ты прощаешь ей все: и паранойю, и дурь, и что угодно. А мне… я… мне больно, Дайм. От меня оторвали половину, и эта половина меня ненавидит. — Роне безнадежно покачал головой. — Я не знаю, что мне сделать, чтобы ты простил меня.

— Ничего, Бастерхази. Если ты это умеешь — не вмешиваться.

— Умею, — криво усмехнулся темный шер.

— Тогда выполни мою просьбу, Бастерхази. Просьбу, это не имеет отношения к твоей клятве. Только твоя добрая воля.