Пение пчел - София Сеговия

Франсиско Моралесу оставалось лишь ждать, и, зная, что будет впереди, из глубины своего молчания, на которое его обрекла угодившая в него пуля, из глубины своего существа, со всей силой, какая у него оставалась, он горячо взмолился: «Пусть это будет мгновенно, чтобы он ничего не понял и не страдал; пусть его убью я, а не кто-то; пусть мое тело лишит его жизни раньше, чем кто-то другой заметит моего любознательного ребенка, моего отважного мальчика, который вот-вот увидит своего палача, потому что из этого путешествия нет возврата. Так пусть же смерть его будет легкой и нестрашной, Господи, пусть жизнь угаснет в нем быстро, пусть все произойдет мгновен но…»

Близко, слишком близко от своего лица он увидел стоптанные башмаки: они преспокойно расхаживали вокруг него, поднимая пыль, не давая глотнуть чистого воздуха. Он видел, как башмаки наступили на лежащую рядом чужую руку, и порадовался, что ничего не чувствует. Он закрыл глаза, ожидая удара, но снова открыл, когда вместо удара почувствовал возле лица влажное дыхание Эспирикуэты. Тот напевал ему на ухо тихо, почти нежно:

Если бы его тело все еще принадлежало ему, он бы почувствовал, как по коже пробежал озноб, а в шею уткнулся ледяной железный ствол. Он не заметил, как пронзил ее раскаленный свинец, который прервал его размышления.

Не сбавляя темпа, бегущий Симонопио увидел издалека, как койот подошел к лежавшему крестному, присел и поцеловал его, подобно Иуде. Затем последовал еще один поцелуй: свинцовый, смертельный. Он видел, как довольный Эспирикуэта выпрямился и кивнул сыну, показывая, как славно потрудился над ненавистным телом, а затем презрительно пнул это тело в ребра носком башмака.

Лев покоился у ног койота, погибший от руки койота, как во множестве версий, которые Симонопио сочинял по мотивам услышанной в детстве сказки, не желая того и не в силах ничего изменить. Симонопио всегда это знал, но не понимал до конца: он не единственный лев, которого ненавидит койот. И в день решающей схватки, которого он так боялся, не он сразился с койотом, нет, не он. Он преспокойно прохлаждался на реке – упрекал он себя, – развлекаясь дурацким спектаклем, ради которого нарушил обещание, данное Франсиско-младшему как-то утром годы назад у изголовья кровати: «Я больше не оставлю тебя одного».

Но ради жалкой потехи он про него забыл. Бросил на произвол судьбы Франсиско Моралеса и его сына. Цена, которую каждый из них заплатил за спектакль, оказалась непомерной. Из-за его халатности изменилась вся жизнь, если она для кого-то еще продолжится. Но где же Франсиско-младший? Он где-то рядом. Симонопио его чувствовал. Он не мог разглядеть мальчика издалека, но обязан был разыскать его прежде койота. Нашлось ли у крестного время обезопасить сына? Вряд ли.

Койот атаковал исподтишка: в его намерения не входило кого-то предупреждать. Предатель выстрелил в спину, выпустив две раскаленные пули, пронзившие тело хозяина, его первую сегодняшнюю цель. Разгадав его намерения, Симонопио понимал, что львенком койот займется позже. Ребенка он не боится. Он расправится с ним спокойно, растягивая удовольствие, как некогда убивал Лупиту, терзая зубами плоть, вырывая глаза, не давая сделать вдох, с удивлением наблюдая, как, несмотря на пустые глазницы, по щекам катятся слезы; устав от возни, сдавил ей горло, заставив умолкнуть навсегда, затем поднялся на ноги, взвалил безжизненное тело на плечи и отнес к мосту через реку, а глаза оставил там, где Лупита рассталась с жизнью.

Симонопио не останавливало ни осознание трагедии, ни ненависть, ни жажда мести. Он по-прежнему бежал изо всех сил, окликая Франсиско-младшего и призывая своих пчел, которые, он чувствовал, уже близко. Пчелы спешили на зов, не испугавшись холода. Они знали, что многие из них погибнут в этот день, и готовы были жертвовать собой.

«Мы близко, близко», – отвечали пчелы в унисон, целым роем, и этот звук заполнял собой все пространство, отражаясь эхом в горах, пока не превратился в бурю, в ураган, готовый защитить поверженного льва вместе с его львенком, над которым нависла смертельная опасность.

Симонопио боялся, что койот насторожится, но Эспирикуэта оставался глух ко всему, кроме единственного сладчайшего звука, который все еще гремел у него в ушах, – грохота двух выстрелов, издалека и в упор, а также в первую очередь к голосу в его голове: найти и убить детеныша, покончить раз и навсегда с последним препятствием на его пути к земле.

Приближаясь, Симонопио увидел, как меняется физиономия Эспирикуэты: под телом Франсиско-старшего, более не представлявшим для него интереса, обнаружился Франсиско-младший. Он вытащил его, ухватив за рубашку, поднял и встряхнул. Ушей Симонопио достигли слабые стоны ребенка. Он был еще жив, но смерть подкралась к нему слишком близко. И тут Симонопио зарычал. Это был рык льва, бросившегося на защиту того, что ему принадлежало. Он прибыл слишком поздно, чтобы спасти одного, но почти вовремя, чтобы спасти другого. Если повезет.

После первого выстрела Ансельмо Эспирикуэта рысцой сбежал с холма. Он поднял с земли и спрятал в котомку использованную, все еще горячую гильзу, с наслаждением вдыхая запах горелого пороха. Это не был тот идеальный выстрел, о котором он мечтал. Он хотел выстрелить Франсиско Моралесу в лоб, вышибить ему мозги, выплеснуть из него спесь и гордыню, навсегда стереть с лица выражение превосходства, как он представлял себе бессчетное число раз, стреляя в цель. Но тот вел себя не так, как запланировал Эспирикуэта, он не был удобной статичной целью. Все усложнилось: по мнению Эспирикуэты, Моралес, разгадав его намерения, повернулся и бросился наутек. Вместо того чтобы выстрелить в лоб, ему пришлось стрелять в маячившую вдалеке спину. А это разные вещи.

– Но мертвец есть мертвец, – важно бросил он сыну.

Гордость распирала грудь Эспирикуэты, ритмично пыхтевшего на ходу. Он, как и прежде, напевал песенку, которая ему никогда не надоедала. Не беря в расчет предшествующей жизни, он готовился к этому дню девятнадцать лет и сегодня добился своего: одним выстрелом навсегда изменил судьбу.

Он больше не будет рабом, не станет гнуть спину. Настал день, когда мул поднял голову и заупрямился, потому что знал, как знал всегда, что хозяевам земли никто не вправе указывать, что делать, а чего не делать; что хозяева не ведают голода, нужды и тревог – вот почему они вырастают такими высокими и статными и смотрят людям в глаза. Наконец он стал хозяином земли. Эспирикуэта глубоко вдохнул воздух своей плантации, наполняя легкие пылью и свободой.

Ансельмо шел к лежащему впереди телу, не глядя по сторонам. О мальчишке Моралеса он забыл; после того как папаша рухнул замертво, он выбросил этого щенка из головы. Однако, приблизившись к окровавленному хозяину, он с удивлением отметил, что мальчишки нигде нет. В нескольких метрах от тела он остановился, досадливо поморщившись. Может, вернулся в повозку? Не важно, он его разыщет. Мальчишка не жилец, даже если об этом еще не догадывается.