Пение пчел - София Сеговия

– Знаешь что, давай-ка сажать деревья.

Отец и сын уселись в повозку, чтобы перевезти апельсиновые деревья поближе к обочине дороги. Для взрослого человека саженцы весили всего ничего, однако семилетний ребенок мог бы их повредить при попытке сдвинуть с места. Франсиско видел, как сын копирует его действия, как в ожидании одобрения косится в его сторону, и думал: так и складываются отношения, так мальчик научится быть тем, кем должен. Потихоньку, как говорит Беатрис, не все сразу. Надеюсь, Франсиско-младший не забудет его уроков. «Не хватало, чтобы она ругала меня еще и за то, что заставлял ребенка таскать тяжести».

Он спрыгнул с повозки и вытащил один за другим все саженцы. Затем протянул руку сыну, чтобы помочь ему соскочить на неровную поверхность дороги. Франсиско-младший не желал просто спрыгнуть: опершись на крепкие руки отца, он сперва подлетел вверх, чтобы продлить пребывание в воздухе, превратив простейшее действие в захватывающее приключение. Франсиско-отец спросил себя, как давно он сам перестал делать то же самое – подпрыгивать выше положенного, не зная, когда вернется на землю и какие последствия возымеют его действия. Взяв первое апельсиновое дерево, плод плантаций Моралесов-Кортесов, но в первую очередь – результат его собственной смелости и предприимчивости, он подумал, что даже решение изменить стратегию всего хозяйства, да что там – историю целого региона – не может сравниться с прыжком вверх, который только что сделал, всецело ему доверившись, его семилетний сын.

Удовлетворенный результатом своих многолетних усилий, он поднес первый саженец к месту, где тому предстояло укорениться навсегда. И тут он его увидел – вдалеке, на склоне холма: в сопровождении своего сына появился Эспирикуэта. Поздновато, но все-таки пришел.

Останови, пожалуйста. Мне нужно глотнуть воздуха. Тормозни у обочины. Хочу на минутку выйти из машины. Честно сказать, я не думал, что будет так трудно вернуться домой. Для меня мой дом начинался вот с этой дороги, проложенной моими предками, а теперь граничащей с умирающими и высохшими деревьями. Наверно, они полагали, что никогда не состарятся и не умрут. А теперь посмотри, что с ними стало.

Франсиско Моралес, которого до семи лет называли Франсиско-младшим, высаживается из такси, заехавшим за ним домой сегодня утром, со всей поспешностью, какую позволяет его тело, искореженное возрастом и малоподвижным образом жизни. Молодой водитель смотрит на него с недоумением и тревогой. Он боится, что пассажир столь преклонного возраста может отдать Богу душу прямо у него в автомобиле, но тревожится в первую очередь потому, что за всю свою небольшую жизнь ни разу не видел мертвеца и не знает, как выглядит смерть. Насколько она грязна и неприглядна, спрашивает он себя. Если старичку взбредет в голову помереть, лучше бы он сделал это за пределами такси, которое даже не является собственностью водителя. Он не хочет последствий: объясняться с хозяином, просить о снижении стоимости полной уборки, а потому мигом удовлетворяет просьбу пассажира и останавливается у обочины. Защита целостности автомобиля – безусловный приоритет, но вылезти вслед за пассажиром его побуждает любопытство: он не может допустить, чтобы история осталась незавершенной. Он должен узнать финал и готов выслушать старика, пока тот в состоянии говорить.

В то утро Франсиско Моралес позвонил в службу такси, куда в случае необходимости всегда звонила Ортензия, женщина, нанятая его детьми, чтобы присматривать за вдовцом, исполняя одновременно обязанности экономки и медицинской сестры. В медсестре он не нуждался, потому что все еще самостоятельно обеспечивал свои физиологические потребности, но в целом не возражал против того, чтобы кто-то о нем заботился. Он не называл Ортензию няней: в его возрасте это звучало бы дико, хотя, с другой стороны, чем отличалась она от его няни Полы? От обеих требовались внимание и забота. Так мало, в сущности.

Он решился на эту поездку, повиновавшись порыву, необычному для человека его возраста. В то утро он проснулся рано, верный распорядку, связывавшему его с Ортензией вот уже более пятнадцати лет. Распорядку деловитого приятельства: она на кухне, он в удобном шезлонге, тщательно подогнанном под контуры его тела, который дети подарили ему как-то на Рождество. В мягких объятиях шезлонга он просиживал дни напролет и поднимался, лишь почувствовав в бедре покусывания и щипки его кресла-качалки, чуть раньше него устававшей от этой постоянной вынужденной близости.

Иногда ему казалось, что он превращается в мраморную статую Родена, в «Мыслителя», вечно сидящего в одном и том же положении, которого он видел когда-то в Париже; он даже не пытался откинуть спинку шезлонга или использовать иное положение, например приподнять ноги. Часы летели быстро, время текло равнодушно. И будто бы испарялось. При спущенных шторах, в полутьме, между визитами кого-нибудь из сыновей, внуков или правнуков он отключался, закрывал глаза и затыкал уши, несмотря на вечно включенный телевизор, единственное окно в мир. Что нового мог он увидеть или услышать в этой безмозглой коробке, в дурацком ящике? За свою долгую жизнь он видел все и не желал повторения. Ему часто казалось, что все повторяется: те же ошибки, те же тревоги и те же правительства, менялись только лица. Ни малейшего удивления. Никогда. Отключаясь от настоящего, он запирался в прошлом, в воспоминаниях; единственное повторение, которое он выносил, были одни и те же воспоминания, которые наполняли его жизнь.

В тот день он поднял трубку и набрал номер такси, как бывалый путешественник. Набил портфель деньгами и, ничего не сказав Ортензии, которая, как обычно, варила на кухне очередной ароматный суп, вышел на полуденное солнце и принялся ждать. Такси вскоре подъехало. Он отказался садиться на заднее сиденье, как было принято, – сел впереди, чтобы обозревать всю панораму.

– Едем в Линарес.

Он сразу же успокоил молодого водителя, заверив его, что взял с собой достаточно денег, чтобы оплатить дорогу туда и обратно, а заодно и бензин. Чтобы оплатить, если это понадобится, стоимость целого дня.

Сидя впереди и беспрепятственно обозревая дорогу, он принялся рассказывать историю, которую давно собирался рассказать, – историю, которую никто из его детей и внуков, этих заложников современности с ее спешкой, не был способен выслушивать иначе как по частям. «Ты действительно однажды спрыгнул с моста, потому что на тебя мчался поезд?» – спросили его как-то раз. «Да». – «И что было дальше? Как ты спасся?» – «Выручила опунция». – «И что ты почувствовал?» – допытывался собеседник, но в следующее мгновение, как это случалось и прежде, терял всякий интерес к своему вопросу. После чего нить разговора и вовсе бывала утрачена: звякнул смартфон, приняв чье-то сообщение, а может, фейсбук, где его лайкнули, или же прилетела фотография первого дня в детском саду, на которой улыбался представитель нового поколения семейства Моралесов.

– Хочешь посмотреть?

– У меня нет с собой очков, спасибо.

В тот день он дал себе слово, что расскажет все целиком, хотя таксиста вряд ли заинтересует история какого-то старика. Она всегда жила в его памяти, но с тех пор, как жизнь замедлилась из-за вдовства, дряхлости, тишины, неподвижности и одиночества, детали ее делались все ярче, живее. Он, как и раньше, пытался их сдержать, подчинить их волю своей воле, и его поразило, с какой силой воспоминания хлынули в тот день на свободу, на свет. Казалось, они решили его атаковать, затопить собой все его чувства – пять чувств, признанных официально, а также все остальные, о существовании которых он догадывался, но к которым не мог получить доступ, использовать их или хотя бы угадать. Об этих безымянных чувствах когда-то давно, в детстве, рассказывал Симонопио, и на развитие их и изучение у него никогда не хватало ни времени, ни терпения.