Пение пчел - София Сеговия

Крики сидящих («За вами ничего не видно!» – «А вы так орете, что ничего не слышно!») несколько омрачили начало спектакля, хотя вскоре даже те, кто занимал лучшие места, чтобы наблюдать без помех, тоже принялись возмущаться. Да, действительно, этот Пелудо, самопровозглашенное настоящее чудо, ухитрялся петь под водой без каких-либо устройств и приспособлений, однако в воду он погрузился не весь, а стоял под мощной струей, падающей с крутящегося колеса. Из потоков воды громко, хотя и довольно фальшиво доносилась песенка собственного сочинения. Ни самого певца, ни исполняемое им творение никоим образом нельзя назвать чудом, заключили представители общественности. Публика возмущалась все громче: петь под струей воды, пусть даже на ледяном ветру и под открытым небом, без микрофона и специальных приспособлений для дыхания при необходимости и должной сноровке мог бы любой из них, причем не хуже самого Пелудо.

– Что происходит? Нас обманули! Мошенник! – неслось со всех сторон.

Сидевшие далеко от сцены не видели силуэта Пелудо, который смутно вырисовывался в широкой струе мельничной воды. Сидевшие спереди красноречиво обрисовывали ситуацию, чтобы задние ряды присоединились к нарастающему недовольству. Даже те, кто отправился в тот день на берег в уверенности, что их ожидает дешевый трюк, чувствовали себя обиженными и обманутыми: проделки Пелудо оказались фокусом самого скверного пошиба и уж точно не стоили уплаченных двадцати сентаво.

Симонопио подвоха не ожидал: он верил в чудо до того момента, когда Пелудо неуклюже полез в воду. Его сердце взволнованно забилось, но вновь обрело обычный ритм, едва лишь стало очевидно, что Пелудо не сидит под водой, а стоит в струе воды. Даже песенка, которую пел Пелудо, была не из лучших: кого интересовали страдания крестьянина, у которого издох мул? Такое могло случиться с кем угодно в любой день недели.

Симонопио не понимал, чего именно требует публика. Пелудо не соврал: он пел под водой, как и обещал. Зрители – и он в их числе – получили то, что было заявлено с самого начала. Внезапно он потерял интерес к представлению и принялся рассматривать лица людей, слушать голоса и наблюдать за клокочущей вокруг яростной энергией, хотя не чувствовал ни малейшего искушения присоединиться к возмущению и громким проклятиям: он чувствовал себя не обманутым, а разочарованным. Если бы он мог, он бы спрыгнул в воду и выбрался на берег. Но ему не хотелось протискиваться через толпу, которая с каждой минутой напирала все сильнее, требуя у сына Пелудо вернуть им деньги. Устав от возмущенных воплей, Симонопио неподвижно сидел на своем месте, пытаясь выбросить все произошедшее из головы. Но это оказалось непросто.

Наконец он решил, что с него хватит – хватит этих воплей, хватит отрицательной энергии. К тому же он окончательно продрог на этом ледяном камне. Окоченевший, он больше не мог игнорировать холод и разочарование. За последние пять дней он вложил слишком много усилий, пытаясь представить, как человек может петь под водой, и, желая увидеть это чудо собственными глазами, отказался от приглашения Франсиско-младшего, которое на самом деле всей душой рад был бы принять.

Симонопио решил, что извинится перед мальчиком, а раз уж никаких чудес не последовало, тому будет любопытно услышать, что в знак презрения и разочарования люди принялись швырять в Пелудо остатки трапезы. Расскажет он и про то, что струя воды, внутри которой прятался мошенник, была слишком толстой и сквозь нее не пролетал ни один гнилой помидор: ударившись о струю, снаряды сыпались вниз и исчезали в реке. Но потом кому-то пришло в голову с силой запустить апельсин, и, ко всеобщему ликованию, Пелудо наконец получил плоды своих музыкальных трудов. Мальчика непременно рассмешит, как даже светские дамы, усталые, продрогшие и обалдевшие от долгих часов ожидания под открытым небом, отбросили всякую сдержанность и в едином порыве, подобно пчелиному рою, загудели и закричали, в точности как те самые людишки, которых не допускали в отделение для первого класса в цирке Вильясеки и уж тем более в избранное общество. Ворочаясь на своем камне, Симонопио признал, что с выбором места для любования зрелищем он ошибся. В итоге угодил в ловушку, и теперь ему приходилось ждать, пока люди не начнут расходиться. Идея пересечь реку вплавь и достичь противоположного берега его не привлекала: он бы еще сильнее замерз, а возвращаться домой пришлось бы по самой длинной дороге.

Ладно, рано или поздно люди разойдутся, стребовав – или же нет – деньги назад, и тогда он спокойно вернется в Амистад. Отправляться на поиски обоих Франсиско в любом случае было поздно, но ожидание становилось более сносным, когда Симонопио их видел и слышал. Был с ними рядом. Тело оставалось прикованным к проклятому камню, зато он мог отпустить на волю свой разум, что и сделал. Забыть свои и чужие проклятия, разочарования, упреки, гнилые апельсины, фальшивую песенку, сентаво и песо и мысленно перенестись туда, где сейчас его крестный и Франсиско-младший. Он отправится туда, где ему хорошо. Он почувствовал, как в животе с трудом переваривается острый и жесткий чоризо, ощутил нетерпеливое желание прицелиться и выстрелить из ружья. Видел ямки в земле и приготовленные на посадку деревца. У него перехватило дыхание от тяжелых комьев земли, бесплодной и враждебной. Он увидел ненависть в следящих за ними глазах и решимость в прицеле наведенного на них пистолета.

И тут он узнал, как это бывает, когда у человека останавливается сердце. Один удар, два. Пауза. Он узнал, что чувствует сердце, когда пропускает один удар, два удара. Когда вспоминает, что обязано биться, чтобы остаться в живых, хотя каждый удар настолько болезненный, что, кажется, разорвет грудь. Он познал настоящий ужас, когда наяву, а не во сне падаешь и падаешь без конца, когда рушится мир. Он узнал, каково это, когда внезапно, без предупреждения все тело наполняется громадной болью, которая в нем едва умещается, и сдерживать ее внутри невозможно, и чтобы перейти из этого момента в следующий, чтобы выжить, от нее нужно как-то избавиться или перестать существовать. Потому что от этой боли тебя вот-вот разорвет.

Прежде чем броситься в ледяную речную воду, чтобы сперва плыть, затем брести по ней к берегу и врезаться в густую толпу, не теряя при этом скорости, не заботясь о том, чтобы не сбить кого-нибудь ненароком с ног, этот странный юноша, пригретый семейством Моралесов, – тот, кого свидетели происшедшего вплоть до этого дня считали немым, – издал самый душераздирающий вопль, который они слышали в своей жизни. Самый отчаянный. Самый болезненный и тоскливый. Они были так потрясены, что мигом отстали от злосчастного Пелудо.

Откуда взялся этот парнишка и что вызвало такой ужасающий крик? Никто из присутствующих, видевших, как юноша со всех ног бежит в сторону гор, не мог себе этого объяснить. На камне, где он просидел весь день, осталась забытая пара ботинок.

– Она тебя тоже ругает?

Ну и вопросы задает этот мальчишка! Разумеется, Беатрис его ругала, если он был виноват, и ставила на место, если он того заслуживал, но Франсиско Моралес ни за что не признался бы в этом сыну, по крайней мере в тот день, поэтому сделал то, что инстинктивно делают все отцы: притворился, что не расслышал вопрос, и сменил тему.