Пение пчел - София Сеговия

Он повернулся, чтобы загородить собой Франсиско-младшего, когда раздался выстрел, эхо которого заметалось между горами и землей, все еще ему принадлежавшей.

Ансельмо Эспирикуэта явился по приказу хозяина, как и было условлено. Они с сыном прибыли рано, почти на рассвете, то есть в обычный для начала работы час, но хозяин не появлялся. Несколько часов просидели на вершине холма, прислонившись спиной к дереву, холодные, голодные, и Эспирикуэта по настоянию сына уже готов был плюнуть и вернуться домой, раз уж хозяин так по-свински с ними поступает. «Для пеона, – подумал он, – время течет иначе, чем для хозяина, который запросто может нарушить слово и не явиться на встречу». Он был разочарован: он ждал этого дня, и не потому, что ему не терпелось заняться апельсинами, и не из-за любопытства, с которым прочие батраки отправились на берег реки поглазеть на чудо: в тот день должна была начаться жизнь, о которой он мечтал столько лет.

Назначенную Моралесом встречу Эспирикуэта воспринимал как угрозу, однако это будет последний раз, когда кто-то осмеливается ему угрожать; он тоже дал себе слово, что выполнит свое обещание. И апельсины тут ни при чем. Вот почему Ансельмо все еще сидел на холме. Он не знал, когда ему снова представится возможность защитить свою землю от того, кто собирается ее отнять, провести на ней непонятные и бессмысленные перемены – перемены, как и все остальное, нужные только хозяину и его семейству. После полудня желудок жалобно заурчал, как вдруг Ансельмо завидел повозку, груженную саженцами и лопатами. Эспирикуэта-младший с готовностью вскочил на ноги, чтобы броситься на помощь хозяину, но Ансельмо его остановил.

– Нет, сынок. Не сегодня.

Он забыл о голоде. Забыл о холоде. Так, вдали от хозяина, который по-прежнему ждал своего послушного батрака, отец и сын наблюдали, как другие отец и сын выбиваются из сил, выкапывая пять ямок, и, глядя на этих новоявленных земледельцев, неуклюжих, высоких, белокурых и холеных, Эспирикуэта уверился в том, о чем догадывался всегда: земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает, кто знает в ней толк и умеет сеять и жать, а не тому, кто взирает на нее с высоты своего коня, брезгуя запачкать руки.

– Эта земля моя.

Он ждал много лет и больше не намерен был ждать ни единого дня: настала пора смести со своей земли следы чужих ног. Уже очень давно в его в душе закончились запасы терпения и надежды, смирения и молчания. И если той женщине, желая выплеснуть накопившиеся обиды, он страстным шепотом перечислял все то, в чем она перед ним провинилась, – ты не смотрела на меня, когда я на тебя смотрел, а раз так, теперь ты вообще ни на кого больше не посмотришь, – пока их потные тела боролись, тесно прижавшись друг к другу, рука к руке, глаза к глазам, грудь к груди, одно одержимое желанием выжить, другое – желанием уничтожить, зубами и ногтями вырвать чужую жизнь, так что, вслушиваясь в ее последний вздох, он в конце концов всем телом ощутил блаженство, – сейчас ему предстояло сделать то же самое, но на расстоянии, с помощью маузера, в стрельбе из которого он так усердно упражнялся, который нежно любил и ласкал, как женщину, которой у него не было.

В тот день ему хотелось, чтобы его голос, его воля обратились в выстрелы, которые прогремят в тишине подобно грому.

Выкопав ямку, хозяин с сынишкой воткнули первый предназначенный для посадки саженец. Но Ансельмо Эспирикуэта не потерпит ни единого дерева на своей земле. И он поднялся с земли, чтобы его видели. Хозяин приветственно махнул рукой, высокомерный и важный, как всегда, а он, впервые не менее высокомерный и важный, поднял оружие и прицелился.

Вопреки уверенности Франсиско Моралеса, замершего в это краткое мгновение на расстоянии чуть более трехсот шагов, Эспирикуэта не сделал глубокий вдох, чтобы перед выстрелом задержать дыхание. Вместо этого, кивнув головой в сторону хозяина, он сделал нечто, в чем неустанно упражнялся долгие годы.

А именно – запел.

И только после этого выстрелил.

Симонопио был уже в двух шагах, когда услышал выстрел. Он почти подоспел и в то же время безнадежно опоздал, и теперь воздух, которым он дышал, изменился: пахло горелым порохом и смертью, а густая тишина, повисшая над горами после выстрела, гремела у него в ушах и отдавалась в сердце.

Пули Франсиско не почувствовал. Все еще ничего не понимая, он заметил, как тело теряет волю, обмякает и падает лицом вниз, всей своей тяжестью обрушиваясь на сына. Зависнув на мгновение между желаемой вертикальностью и вынужденной горизонтальностью, между волевым порывом и растерянностью, Франсиско успел подумать, что, когда падение наконец закончится – кстати, почему он падает, ведь он не собирался никуда падать? – он скажет Франсиско-младшему, что пора возвращаться домой, потому что он неважно себя чувствует, к тому же нет смысла высаживать все деревья в один день: завтра они вернутся и продолжат, польют посаженные деревья, а потом будут любоваться, как они растут. «Вот увидишь, сынок, апельсиновые деревья растут быстро и быстро начинают плодоносить, главное – уберечь их от насекомых, холода и засухи. А заодно и от реформы. Вот увидишь. Увидишь, когда вырастешь: деревья, которые мы посадили сегодня, дадут обильный урожай, и ты приведешь сюда своих детей, чтобы они перепачкались в земле и их отругала мама, – мамы ругают нас, потому что любят, потому что, если они этого не сделают, кто будет растить нас людьми, сынок?»

Потом он вспомнил, что они так и не полили посаженные деревца: «Не беспокойся, сынок, надеюсь, кто-нибудь вспомнит про них и польет, а я что-то очень устал и, может быть, завтра никуда не поеду. Останусь в кровати на целый день, и пусть Беатрис побалует меня и понежит. А сейчас потихоньку пойдем к повозке, потому что Беатрис ждет нас с горячим шоколадом и тортом, она уже заждалась, ну и, конечно, поворчит немного из-за того, что мы с тобой такие чумазые: матери часто так поступают, но не беспокойся, сегодня у тебя день рождения, и я запрещаю всякие замечания».

«Как только переведу дыхание, – подумал он, лежа на земле лицом вниз, расстроенный тем, что левый висок ноет после удара о камень, и безуспешно пытаясь выплюнуть набившуюся в рот землю, – скажу Франсиско-младшему, чтобы тот возвращался домой без меня».

«Скажешь маме, что я скоро вернусь, что приду, как только смогу. Чтобы она меня ждала к ужину, потому что для тебя испекли торт. Сегодня же твой день рождения. Я хотел научить тебя сегодня всему, но она мне не позволила. Сказала: потихоньку, Франсиско. Да, конечно, давай потихоньку. Но сейчас я что-то очень устал. Видишь, прямо ноги не держат. Возвращайся домой один и старайся держаться в тени. И мне позволь отдохнуть тут в теньке. Поспеши, чтобы успеть к торту до того, как погаснут свечи, а они долго не горят. Они погаснут, но лучше погаси их сам, дунь на них как следует, потому что я уже, к сожалению, помочь тебе не смогу. Останусь тут поливать саженцы, соберусь с силами, встану и полью, потому что, если саженцы не полить, корни не приживутся. Корни – это главное, Франсиско. Поливай корни. Давай иди, мы с тобой забрались слишком далеко от дома. Беги, а то свечи погаснут. А я буду смотреть, как ты исчезаешь вдали, Франсиско. Давай иди. Где ты? Ты уже ушел?»