1794 - Никлас Натт-о-Даг

Петтерссон взвесил письмо в руке.

— Твои дети… ты и в самом деле ставишь их жизнь выше, чем твою собственную?

— Да.

— Двести риксдалеров… с таким деньгами им беспокоиться не о чем.

Анна Стина с тревогой смотрела на Петтерссона: явно что-то обдумывает. Тот хмурил брови, шевелил губами, на лбу пролегла складка. Наконец облизал пересохшие губы и сунул письмо обратно в карман.

— А у меня встречное предложение. Письмо останется у меня — надо же быть уверенным, что ты выполнишь свое обещание. Неделя у тебя есть, успеешь позаботиться о своих выблядках. Потом вернешься и заплатишь долг, а я прослежу, чтобы письмо оказалось у… в общем, у адресата.

Анна Стина опустила голову. Она лихорадочно перебирала своих союзников и не могла вспомнить никого, к кому могла бы обратиться за помощью. И вспомнила слова своей матери, Майи: «Ничто так не связывает, как кровь, Аннушка. Если бы твой отец на тебя хоть разок поглядел своими глазами, никуда бы он не делся, даже не подумал бы отрицать отцовство».

Малыш Карл — вылитый отец. Она вперила глаза в Петтерссона, словно собралась просверлить его насквозь. У нее осталась единственная соломинка надежды.

— Хорошо. Я вернусь. Тогда ты отдашь письмо пальту Юнатану Лёфу. Пусть отнесет его куда надо. Скажи ему, что эти деньги для близнецов, Майи и Карла. Надеюсь, жизнь к ним будет более благосклонна, чем ко мне. Или даже к тебе.

— Лёф? А этот-то идиот тут при чем?

— Он отец моих детей. Он взял меня силой, но дети все равно его. И ты проследишь, чтобы он о них позаботился, если у него собственной совести не хватит.

— Сто кругов с Мастером Эриком. Прослежу.

Она согласно кивнула. Что оставалось делать? Кивнула и протянула руку, которая потерялась в его огромном кулаке.

— Клянусь жизнью моих детей.

— И я… чем хочешь клянусь: Богом, дьяволом…

Он повернулся и собрался уходить, но обернулся, словно не веря, что не ослышался. Неужели она и в самом деле согласилась на его предложение?

— Сто кругов? — почти прошептал Петтерссон.

— Сто.

Осень 1794

Вечер только начинается, впереди долгая ночь. Последняя ночь в Городе между мостами. Во рту по-прежнему отвратительный привкус сказанных Карделю горьких и несправедливых слов.

Кто-то царапается в дверь.

Хедвиг.

— Ты оставил записку на нашем углу. Что за спешка?

Он не ответил. Отвернулся, молча подошел к койке и стал перебирать вещи, приготовленные для отправки в дорожный сундук. Не успел спрятать часы — сестра заметила. Он поднял их и раскачал наподобие маятника.

— Они у него все время были. У Жана Мишеля. Должно быть, выкупил сразу после смерти Сесила. Один Бог знает, чего ему это стоило. Думаю, до сих пор выплачивает все свое жалованье до последнего рундстюкке. Из месяца в месяц. Для него память о Сесиле важнее голода, — Эмиль постарался, чтобы в голосе не прозвучала обида. Или еще стыднее — зависть.

Бойкое латунное сердечко карманных часов исправно отсчитывало каждую секунду. Хедвиг долго рассматривала часы, словно хотела удостовериться, что все малейшие детали совпадают с оставшейся в памяти картинкой. Эмиль отвернулся.

— Хочешь, возьми. У тебя на них больше прав.

Он отстегнул цепочку от петли, положил часы па стол и опять занялся подготовкой к отъезду. Пожитки валялись в беспорядке на незастеленной постели. Пара рубашек, расческа с выломанными зубьями, немного хлеба, бутылка с колодезной водой, проездные документы. Бумаги Сесила, оставшиеся в его съемной комнате в Ладугорде. Кожаный чехол с отделениями для крошечных часовых отверток, пинцетов и щипчиков.

Эмиль спиной чувствовал обжигающий взгляд Хедвиг. Еще пару минут он пытался изобразить предотъездную озабоченность, но не выдержал: повернулся и сел на кровать. Положил руки на колени, опустил плечи и с отвратительной ясностью представил, насколько жалко выглядит в глазах сестры.

— Значит, уезжаешь… С чего бы такое решение, Эмиль? Что произошло?

Одно только промелькнувшее воспоминание — и сразу закружилась голова

Стало трудно дышать.

— Мне кажется… мне кажется, я его видел, Хедвиг. Сегодня утром. Подошел ко мне среди бела дня, чуть не посреди улицы. Я понимаю, галлюцинации, но… настолько явственно! Схожу с ума. Мне не надо было сюда приезжать.

— Назад, в студенческую клетушку… и что ты будешь там делать? Пытаться переждать жизнь? Опять начнешь пить?

— Уж лучше так, чем… Твои врачи в Ухеншернском госпитале ни шиша не понимают. Никакие лекарства не помогали. Они раздевали меня догола, сажали в темной комнате с дырой в потолке и лили на голову ледяную воду.

Старались выбрать момент, когда я меньше всего этого ожидал. По их мнению, таким способом можно вернуть человеку разум… лишить — да, но вернуть… вряд ли. Через пару недель я осознал: они меня держат как… как «интересный случай», — Эмиль постарался со всей доступной ему иронией закавычить эти слова. — Интересный случай… Приводили толпы студентов, и они наблюдали за мной через глазок в двери. Что мне оставалось? Побег… единственный шанс сохранить хотя бы остатки здравого смысла. Побег. А потом… потом ничего не помогало, кроме выпивки. Надеюсь, поможет опять. Цена немалая, но я готов заплатить любую, лишь бы не встречаться с Сесилом на улицах. Он говорил страшные вещи… но знаешь, что самое страшное? Самое страшное вот что: все что он сказал — правда. Каждое слово.

Эмиль смахнул слезу и тут же раздражился собственной неуместной чувствительностью. Он-то постановил казаться сухим и ироничным.

— Ты ошибаешься… — сказала Хедвиг после долгой паузы. — Ты путаешь нашего брата с чудовищем, рожденным в твоей собственной голове.

— Я не путаю… неужели ты думаешь, что я всерьез решил, будто и в самом деле вижу призрак Сесила? Чушь… Дело же не в этом… дело в том, что он прочитал мне именно ту лекцию, что прочитал бы Сесил, если бы был жив. Слово в слово.

— Ты несправедлив, Эмиль, — Хедвиг энергично тряхнула головой. — Обида… обида лишает тебя ясности мысли.

— Докажи.

Хедвиг, полуотвернувшись, помолчала.

— Твой побег… побег из скорбного дома… расскажи, наконец: как тебе удалось бежать?