1794 - Никлас Натт-о-Даг

— Кончайте кривляться! Оставьте меня в покое!

Винге вздохнул, подошел к окну и вылил содержимое миски. Поставил на подоконник, сложил руки за спиной и, глядя на улицу, тихо произнес.

— Когда мы виделись в последний раз, я наговорил много такого, что… мне бы самому очень хотелось, чтобы я этого не говорил. Мало того: выбирал слова, чтобы сделать вам как можно больнее. А пришел, чтобы попросить у вас прощения.

— Вот как! И что же изменилось за эти несколько часов?

— Нас было трое… два брата и сестра. Я был младшим. Так сказать, наследником и обладателем немногих оставшихся от сестры и брата дарований… только что я говорил с сестрой, и она помогла мне понять многое, чего я до сих пор не понимал. А главное — я не понимал Сесила. Моя память о нем окрашена странным чувством… мне всегда казалось, что он меня ненавидит… нет, не так. Ненависть — не то слово. Не ненавидит, а презирает. И он ничего не делал, чтобы это представление опровергнуть или изменить.

Кардель осторожно ощупал изуродованную физиономию.

— Когда я встретил вашего брата в первый раз… ровно год назад, на погосте церкви Марии… я тоже, знаете… наговорил ему такого, о чем потом сто раз пожалел. — Он помолчал, превозмогая боль, и продолжил: — Мне, как и вам, показалось, что он меня презирает. И потом много раз раскаивался… хотя, скажу я вам, в моих словах была правда. Я имею в виду, в том, что я ему сказал. Как, впрочем, и в том, что мне сказали вы. Если бы это было не так, мне бы и в голову не пришло обижаться. В тот раз я просил его меня простить… а на этот раз роли поменялись. И он простил меня… если можно так сказать, не задумываясь. Простил и простил, и никогда не вспоминал. Может, по доброте душевной, а с другой стороны… наверное, еще проще: нуждался в моей помощи. Вы так и сказали: из шкурных побуждений. Или что-то вроде… А я теперь нуждаюсь в вашей. И кто скажет, где правда? Простил я вас? Или надумал вами воспользоваться? И чего стоит такое прощение? Ваш брат все повторял слова какого-то немецкого философа: дескать, хороший поступок хорош только тогда, когда совершается с хорошими намерениями.

— Какого рода ваши намерения — это не мое дело, Жан Мишель. Это ваше дело. И какого рода прощение мне суждено получить — тоже ваше дело. Для меня важно признать: я был неправ. А Сесил… Сесил имел в виду Канта, — неожиданно уточнил Винге.

— Нарежьте-ка мне табачку… и тут же получите ваше прощение. И делайте с ним, что хотите. С прощением, я имею в виду. А с табаком — нет… табак дайте мне.

Кардель сунул в рот табак и со свистом втянул воздух: едкий сок почти невыносимо жег десны и растрескавшиеся губы.

— И что? Как вы собираетесь отпраздновать амнистию? Отправитесь в свою Упсалу? Будете решать, простил я вас с хорошими намерениями или из корысти? Зальете горе вином? Или поможете мне поставить на ноги нашего полудохлого коня?

— Останусь, если позволите.

— В таком случае передайте вашей сестре, что я обязательно поставлю ей стакан лучшего яблочного перегонного при встрече. Или даже коньяка, если денег наскребу. При одном, конечно, условии… если она по части выпивки покрепче, чем ее братишка.

Кардель сделал попытку сложить губы для плевка, но потерпел неудачу. Губы не слушались. Он наклонился и дал табачному соку стечь в плевательницу.

— Перспективы ни на шиллинг не улучшились. Ваша сестра случайно не подсказала, с какого конца тянуть бечевку?

Винге оторвался наконец от созерцания уличного пейзажа и начал ходить но комнате, так и не расцепив сложенные за спиной руки.

— Вы правы, Жан Мишель, положение выглядит довольно безнадежно. Никакие детали, никакие привходящие обстоятельства нам не известны. О Сетоне мы знаем только то, что он поведал сам, и ничего больше. Возможно, в нарисованной им картине есть ахиллесова пята… — Он с сомнением глянул на Карделя и поправился: — Есть уязвимый пункт, но мы про него как не ведали, так и не ведаем. И у нас нет никаких доказательств, кроме его слов.

Кардель наклонился, хотел что-то сказать, но вместо этого застонал: резкое движение вызвало разряд острой боли в сломанном ребре.

Тем не менее Винге кивнул, словно бы соглашаясь с непредвиденным аргументом.

— Да… вы правы: мы идем на очень большой риск, Жан Мишель. Сетон ясно дал нам понять: мы идем на большой риск. Мы даже предположить не можем, на что он способен… с этой своей детской идиллией, которой он прикрывается. Если он узнает, что мы продолжаем вынюхивать что-то… легко можно представить реакцию. Так что действовать надо с максимальной осторожностью… с максимально возможной осторожностью, — поправился Винге, сделав ударение на слове «возможной». Дал понять, что в определенных обстоятельства границы возможного не так уж незыблемы. — Вы согласны?

— Вдова Коллинг… вряд ли она будет последней осиротевшей матерью, если мы дадим ему продолжать. Риск, вы говорите… хрен с ним, с риском. Игра стоит свеч. Тут другая беда — не знаем правил. Свечей не жалко — правил не знаем.

Винге подошел совсем близко к койке и понизил голос, будто кто-то мог их подслушать.

— Пока мы гурманствовали в этом… в этом детском парадизе, я заметил на пальце Сетона обручальное кольцо. Тихо Сетон женат. И, как метко говорят в народе, готов сжевать подметки своих видавших виды башмаков, если его брак окажется счастливым. Может, фру Сетон окажется более сговорчивой? Захочет что-то рассказать? Вопрос только — как ее найти? Сколько времени вам нужно, чтобы обрести… как бы лучше сказать… вернуть дееспособность?

Кардель фыркнул и поморщился.

— Де-е-способность… — Он зашевелился, проверяя состояние поврежденных деталей своего огромного тела. — Голова в основном… но хуже-то вряд ли будет. Сутки — и отек спадет. Если вы дадите мне эти сутки, Стокгольм будет вам вечно благодарен. Передайте-ка мне вон тот осколок с окна.

Он пару минут со знанием дела рассматривал сизо-черно-багровую маску.

— Боюсь, черт бы меня побрал, этот сукин сын опять сломал мне нос. — Он с надеждой посмотрел на Винге. — А может, на место встанет? Как говорил ваш брат: минус на минус дает плюс.

В конторе Паллиндера на Корабельной набережной никого не было. По всем признакам заведение прекратило свое существование. Дверь заперта. Винге, изогнувшись, заглянул в замочную скважину и сразу обратил внимание на большие прогалы в стройных рядах папок на полках.

— Вы пришли взыскать долг?

Винге вздрогнул. Солидный господин стоял у двери соседней конторы и с любопытством наблюдал за его необычным поведением.

Эмиль покачал головой, чем вызвал неожиданный взрыв смеха.

— Вчера я его повстречал… Рудольфа Паллиндера. Здесь, на лестнице, вот с тако-о-ой кипой папок подмышкой. Бледный, глаза, как у коровы на сносях. Вот это, думаю, да… гонятся за ним, что ли? Вид такой, будто гонятся.

— Нет-нет, — поспешил заверить Винге. — Долги тут ни при чем. Полицейское дело.