1794 - Никлас Натт-о-Даг

Солдаты они и есть солдаты — люди честные, храбрые и справедливые, а как же еще? Разве другим, не таким честным и храбрым, можно доверить такие красивые мундиры? И они поняли, что от молодого короля можно ждать только хорошего, что времена могут перемениться к лучшему. Они встали на колени и отсалютовали ему своими шпагами. Мало того: посадили принца в карсту и провезли по городу, чтобы все могли видеть его красивое, доброе и открытое лицо. И каждый, кто его видел, сразу понимал: возвращается надежда. Жить пока можно, а то уж и не надеялись. Празднества продолжались несколько дней, все пили за здоровье нового доброго короля. Молодой король нашел себе невесту — датскую принцессу, такую же прекрасную и добрую, как и он сам. Насмотреться не могли они друг на друга, вот что я вам скажу. Не могли насмотреться, и любовь их вскоре принесла плоды. Родился замечательный сын, и они так любили его… так любили! Сердце бы лопнуло, если бы другое было в запасе.

А когда враг начал угрожать границе, юный король Густав собрал большой и могущественный флот. Страну надо было защищать, чтобы его подданные могли продолжать жить в любви и достатке. Все же понимали: дело правое, и как один встали за своего короля. Ему удалось собрать под своим флагом большое войско. Недешево обошлась стране война, ох, недешево… но все храбро сражались за своего короля и восхищались его мужеством и решимостью. И враг ничего не мог поделать с войском молодого короля Густава. Он, хоть по природе и был мирным и добрым юношей, оказался расчетливым и храбрым полководцем. И победил, представьте себе. Он позаботился об искалеченных солдатах, о тех, кто не мог зарабатывать себе на жизнь, назначил им достойное содержание. Инвалидов войны приветствовали стоя, где бы они ни появились, их осыпали наградами и милостями, и они таяли от благодарности и умиления. — На этих словах Кардель вздохнул. — Война кончилась, королевство вновь процвело, и по случаю победы был назначен бал-маскарад…

В землянке уже совершенно темно, но свет бы только помешал: дети мирно посапывали у него на руке.

— Ну ладно… — сказал он. — Тут и сказочке конец.

Усмехнулся и мгновенно заснул. Известно: нет ничего заразительнее детского сна. Устоять невозможно — тут же засыпаешь и сам.

Сознание неторопливо всплыло из омута сновидений, и Карделя прошиб холодный пот: дети исчезли. Он растерянно заморгал, но тут же отлегло: Анна Стина вернулась. Кормит грудью близняшек. Он поспешил отвернуться: все-таки зрелище не для постороннего мужчины. Спал он хоть и крепко, но лежал неудобно. С трудом встал, преодолевая ломоту затекшего тела и, не глядя на кормящую мать, вылез из землянки.

Когда она подошла, ему уже удалось кое-как разжечь костер; отсыревший за ночь хворост никак не хотел разгораться. Поначалу робкие и капризные языки пламени принялись за работу: ночная влага с недовольным шипением покидала заготовленные с вечера дрова.

— Спасибо, — тихо сказала Анна Стина.

На свету он разглядел ее получше. Бледная, уставшая. Одежда порвана и испачкана.

Он коротко кивнул — дескать, ничего, не стоит благодарности, и смутился.

— Схожу-ка воды наберу.

Анна Стина объяснила, где и как брать воду, а когда он вернулся с мокрыми ногами и полным чайником, она уже успела вымыться из оловянной мисочки с замоченными березовыми листьями и еловой хвоей. Несколько пухлых оранжевых шляпок уже скворчали на сковороде. Кардель никогда раньше не ел грибов.

— А не отравимся?

Анна Стина улыбнулась — ничего страшного. Если она не боится, ему и вовсе ни к чему. Пожал плечами и поел.

Не так уж плохо, посолить бы только.

Деревья уже примерили осенний наряд. Ярко-желтые березы щедро поделились с соседями, на темной торжественной хвое елей их сухие листочки выглядят, как россыпь золотых монет.

Анна Стина мерзнет, хотя и старается скрыть — ее то и дело начинает бить дрожь. Поворачивается к костру то одним боком, то другим.

Глаза странные: безжизненные и пустые. Наверняка что-то произошло. Может, просто не выспалась. Но вряд ли. Что-то похуже.

— Не хочешь рассказать, где была?

Она молча покачала головой — нет, не хочу.

— А дело твое? Ты говорила — важное дело…

Она отвернулась.

— Забудь, — поспешил он сгладить неловкость. — Я и сам вижу. Что у меня, глаз, что ли, нет? Руки нет, это да, а глаза есть пока.

Анна Стина по-прежнему молчала. В землянке возятся дети — новая игрушка пришлась им по вкусу. Отсюда видно, как они катают деревянный протез по земляному полу и смеются тем замечательным, музыкально булькающим детским смехом, от которого у каждого делается тепло на душе. Игра с деревянной рукой, похоже, может продолжаться бесконечно.

— Я-то чем могу помочь? Попроси только… я же тут… вот он — я.

Она не ответила, а может, и не слышала вопрос. Сидела молча, не сводя взгляд с входа в землянку. Кардель встал, вымыл остатком воды кружку и хотел поставить на место, но мокрая кружка выскользнула. И произошло то, что происходило уже тысячу раз: он дернулся, чтобы поймать кружку рукой, которой у него не было. Несуществующей рукой поймать ничего нельзя; обрубок прочертил в воздухе нелепую, незаконченную фигуру, и кружка грохнулась на землю.

Кардель суетливо бросился собирать осколки и тут же порезался, хотя и не заметил: онемевшая от ледяной воды рука не почувствовала боли. Анна Стина увидела кровь, вскрикнула — и оба поразились сходству этой сцены с их первой встречей. Так же близко друг от друга стояли они тогда, и оба держались за нож: она за рукоятку, чтобы убить, он — за лезвие, чтобы не быть убитым. По лезвию стекала кровь. Кардель встретился глазами с Анной Стиной и попытался отвести взгляд — но не смог. Его словно кто-то подтолкнул, и он подвинулся к ней поближе. Она отшатнулась и, чтобы не потерять равновесие, оперлась рукой — ладонь угодила в неостывшие угли за спиной. Ес искаженное болью лицо стало для Карделя утешением — уж лучше, чем мелькнувшая гримаса отвращения. Она вскрикнула и отползла на четвереньках подальше.

Оба замерли. Нянчили поврежденные ладони и ждали, пока пройдет неприятный осадок.

По осадок не проходил.

Кардель тяжело встал и перешел на другую сторону костра. Так ей будет спокойнее. Попытался найти слова извинения, проклиная себя за глупость. Ничего не придумал, натянул шляпу на брови и, обращаясь больше к костру, пробормотал:

— Ну что ж… пойду я. Ты знаешь, как меня найти. Даже не сомневайся.

Повернулся к землянке и помахал близнецам окровавленной рукой.

— И вы, сорванцы… слушайтесь маму и не бузите. И друг друга не дубасьте, если что…

Хотел пошутить, но вышло вяло и неуклюже. Исподлобья глянул на Анну Стину с тяжелым предчувствием: в последний раз. Как же он не удержался… теперь она решит, что помогает он ей только в расчете на ее благосклонность. И, конечно, вряд ли захочет опять просить… достаточно глянуть: голова вжата в плечи, вся съежилась… и не из-за холода, а из-за него. Теперь она его боится. Глаза, как у загнанной дичи.