Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

Неудивительно, что, когда суровое испытание ворвалось в ее жизнь, Харриет почти не раздумывала и, дивясь сама себе, едва ли не ликуя, ринулась ему навстречу. Конечно, случившееся потрясло ее и причинило боль, но при этом она, как и прежде, оставалась оплотом для своих ближних, они нуждались в ней и ждали от нее понимания. Стерпеть всё, высушить слезы – в этом был ее долг, бесконечно более важный, чем любые терзания ревности, чем тяжкое разочарование в собственном муже. Долг оказывался главным утешением Харриет, и когда его исполнение требовало сил, силы изливались на нее как милость Божья, переполняя ее. Так продолжалось вплоть до второй измены мужа. Но дальше начался какой-то страшный сон. Простить мужа, который раскаялся и ждет от нее любви и поддержки, – к этому она была готова. Но когда все это оказалось никому не нужно, когда Блейз сам отсек пуповину, через которую любовь и поддержка Харриет столько лет перетекали в него – а он, не задумываясь, ими пользовался, – Харриет вдруг лишилась самых незыблемых своих убеждений и перестала понимать, как теперь быть и какими принципами руководствоваться. Возможно, она никогда этого не понимала, да и принципы ее были не принципы, а здоровые собственнические инстинкты счастливой матери и жены. Быть героиней, когда ее героизм никому не нужен, она не умела.

Разумеется, в начале этой новой эпохи Харриет сразу же – и без тени сомнения – уверовала в то, что у Блейза с Эмили «все кончено». Эта вера, как и жалость к Эмили, очень ей помогала; а встретившись с Эмили, Харриет просто не могла представить, как может мужчина – любой мужчина, тем более уравновешенный и благопристойный Блейз – предпочесть такую женщину ей самой. Ей и в голову не приходило, что эротические предпочтения могут идти вразрез со всеми проверенными в браке вкусами и привычками – тем более что о некоторых особенных вкусах Блейза она вовсе не догадывалась. Только теперь она понемногу начала понимать, что ее муж любил Эмили все эти годы, любит до сих пор. Второе письмо Блейза повергло Харриет в отчаяние, в душе ее проснулись неведомые прежде чувства: темная, уродливая ревность, обида, гнев – даже ненависть. И Харриет не выдержала, как живущие в глуши джунглей дикари не выдерживают вирусов цивилизации. Если бы не дикарская замкнутость, Харриет, возможно, нашла бы какой-нибудь выход; теперь же она просто не знала, что с собой делать. Ей нужно было довериться хотя бы одному близкому человеку – в конце концов, это-то у нее было всегда! Но Эдриан был далеко, в Германии, Дэвид терзался собственными страданиями и решительно отвергал все ее попытки к сближению. Вот почему она так вцепилась в Монти, вот откуда взялась ее настойчивость.

Теперь ей казалось, что она любит Монти, любит уже давно. Он единственный из всех ее друзей и знакомых занимал такое важное место в ее душе. Она так нуждалась в нем – притом именно сейчас, – что ее глубокая, но спокойная привязанность к нему переросла чуть ли не в наваждение. Оттого что она оказалась вдруг как бы отстраненной от дел, отвергнутой, изгнанной, никому не нужной, все ее существование перевернулось вверх дном, будто она и вправду стала другим человеком. Ее как будто отбросило к началу, и она опять мучилась девичьей тоской (только гораздо тоскливее); ей опять приходилось вглядываться в большой недобрый мир, пытаясь отыскать спасение для себя, и хвататься за это спасение, и не выпускать. Ей нужны были не просто помощь и утешение, не просто чтобы кто-то держал ее за руку. Ее осиротевшей любви требовался новый предмет. Не она отвергла своего мужа – он ушел сам, и теперь ей надо было хотя бы сознавать, что она нужна кому-то другому. Любящая ее натура не желала прозябать в праздности. Ведь она любит Монти – зачем же молчать и таиться? Засим и последовало страстное признание, так огорошившее его несколько минут назад.

Монти, со своей стороны, тоже питал к Харриет достаточно теплые чувства; он был рад ей даже тогда, когда не желал и не мог видеть никого другого, а явный интерес к ней Эдгара вызывал в нем глухое раздражение. Пожалуй, все это вместе даже походило на глубокую, прочную привязанность. Но теперь Монти не на шутку забеспокоился. Бывают несчастливые страны (Польша, Ирландия), страдания которых кажутся слишком неэстетичными и потому не вызывают в нас сочувствия. Монти нравилась любящая и счастливая Харриет, ему была вполне симпатична Харриет обманутая, но прощающая и уверенная в себе. Поначалу он даже восхищался категоричной и полной решимости Харриет, провозгласившей: «С Худ-хаусом покончено». Но эта последняя, такая незнакомая Харриет озадачивала его и несколько нервировала. Хуже всего было, что Харриет словно бы одномоментно и окончательно лишилась своей добродетели – той самой добродетели, на которую, как Монти теперь понимал, в значительной мере полагался и он сам. Ревность и обида уже оставили свой след в ее душе, безжалостные щупальца страха тянулись к ней со всех сторон, и Монти, конечно, было ее жаль – но не более того. Он боялся за себя, боялся силы и запутанности внезапно овладевшего ею чувства. Меняться, менять всю свою жизнь ради Харриет он не собирался. На самом деле где-то в глубине души он, конечно, был польщен ее неожиданным признанием – и именно поэтому беспокоился о том, чтобы случайное проявление нежности с его стороны не привлекло ее к нему еще больше. Я должен выражаться ясно и четко, думал он. Так будет лучше для нее самой.

– Я очень тронут, – сказал он. – Но я не могу помочь тебе так, как ты того хочешь.

– Речь идет не об интрижке, – проговорила Харриет своим новым, странно металлическим голосом, по-прежнему глядя вдаль. – Может быть, речь пойдет о браке – потом, позже. Мои чувства, во всяком случае, достаточно для этого глубоки. Но все дело в том, что ты нужен мне сейчас. Просто будь со мной и позволь мне любить тебя. Я должна тебя любить.

– Ты не должна меня любить, – сказал Монти. – Ты даже не знаешь меня. Прими я твою любовь, это лишь навлекло бы на нас обоих новые беды. Нельзя же просто так стоять и смотреть, как тебя любят. Любовь требует взаимности – а мне это ни к чему. Прости.

– Моя жизнь так… изменилась, – медленно сказала Харриет. – Вряд ли у меня получится объяснить… Я многое поняла про себя, очень многое. Наверное, это простые и очевидные вещи. Я рано вышла замуж. Блейз был мой единственный мужчина. Видимо, это значит, что я так и не повзрослела. Я считала, что все у нас идеально. Будь Блейз тем человеком, которым казался, все и было бы идеально… в каком-то смысле. Тогда мне не пришлось бы взрослеть, меняться и видеть мир таким страшным – а он страшен по самой своей сути; только не все это видят. Некоторые люди не видят этого совсем, никогда. Ты видел всегда, и я знала, что ты видишь, знала давно, задолго до всего этого. Я еще тогда не понимала, что меня в тебе привлекает, а это было то самое – ты видел. А Блейз нет, он только притворялся перед своими пациентами, что видит. Но на самом деле он слишком любил услаждать себя и вообще слишком любил себя, чтобы видеть и понимать такие вещи. Блейз всегда жил в мире снов.

– Мы все живем в мире снов, – сказал Монти. – И ты тоже.

– А теперь, когда все это произошло… когда у меня отняли… все, что было… и я опять оказалась как в самом начале… мне впервые в жизни надо начинать жить своим умом – понимаешь меня? Когда я выходила замуж за Блейза, я была… аморфная, как эктоплазма. Могла навсегда такой остаться. Теперь я чувствую себя личностью – пусть не выдающейся, но личностью, индивидом, у меня появилась форма… границы. Когда мне было хорошо, я… Хотя вряд ли ты поймешь, ты же всегда был личностью. Возможно, мужчины по своей природе более индивидуальны, чем женщины… Так вот, когда мне было хорошо, я была такая бесформенная, расплывчатая – жила через других людей, в других людях, а не сама в себе. Наверное, так удобно жить и даже правильно. Я хочу сказать, что была какая-то часть мира, и в ней все казалось хорошо и все довольны, а я была часть этой части – пусть не самая главная, но все равно, эта часть мира жила через меня, а я через нее. Но сама я была будто ненастоящая – так, бесхребетная аморфная масса… а если и имела какое-то подобие формы или хребта, то не пользовалась ими – даже не знала, что они есть. Но, видно, я все же менялась – незаметно для себя самой, – становилась тем, что я есть теперь. Не могла же я измениться вот так вдруг, сразу, ведь на это нужно время, правда?