Сегодня мы живы - Эмманюэль Пиротт

– Нет. Но черная… все-таки…

Рене толком не понимала, в чем заключается ее «еврейство», но точно знала, что люди, с которыми в последние годы сталкивала ее неласковая судьба, разбираются в этом еще хуже. Она бы с радостью ответила им на все вопросы – если бы могла. Еврейство как-то связано с религией, это точно. В замке монахини говорили, что евреи вовсе не любили Иисуса и виноваты в его смерти, но Рене ничего против него не имела, совсем наоборот! Она всегда жалела Иисуса, когда видела распятие, и не понимала, за что другие евреи ополчились на человека, которому и так жилось несладко. К несчастью, никто не пожелал ничего ей объяснить, все только многозначительно качали головами.

Еще Рене знала, что существует еврейский язык, хотя евреи живут в разных странах по всему миру. Ее подружка Катрин знала этот язык, потому что говорила на нем с родителями – до того как попала в замок. В еврейских детях, с которыми довелось столкнуться Рене, она не замечала ничего особенного, разве что волосы и глаза у них были очень темные, как у нее самой. Ни одного чернокожего еврея девочка не видела, но такие наверняка есть – раз уж евреи живут повсюду.

Слово «еврей» было настоящей загадкой, которую Рене поклялась рано или поздно разгадать, чего бы ей это ни стоило. Она должна узнать, почему это слово делает людей то трусливыми, как отца Марселя и Анри, то злыми, как Франсуазу или Мари-Жанну, а иногда храбрыми и добрыми, как приютивших ее фермеров, сестру Марту из Сакре-Кёр, кюре или Жюля Паке. Самой большой тайной для Рене были чувства, которые это слово вызывало у окружающих, и его способность раскрывать их истинную натуру. Немцу, судя по всему, было все равно, еврейка она или нет. Он солдат и должен был убить ее, им всем полагается уничтожать евреев или отсылать их в лагеря, но он поступил иначе. А после спасения это стало не важно. С ним Рене была собой. Впервые в жизни девочка забыла, что она еврейка. И случилось это в обществе немецкого солдата.

А здесь, в подвале, пришлось вспомнить. Она снова стала объектом всеобщего любопытства, хотя люди они вроде неплохие, особенно Жюль. Он надежный и забавный.

– Иди-ка сюда, котеночек, – позвала Марсель, протянув руку к Рене.

Девочка опасливо взяла ее за пальцы. Она встречала мало стариков, и Марсель, морщинистая, с каркающим голосом, немного ее пугала.

– Надо же, какая хорошенькая маленькая козочка! – Старуха улыбнулась беззубым ртом.

Она произнесла еще несколько слов на валлонском, но Рене их не расслышала, потому что остальные зашумели, обернувшись к лестнице. На верхней ступеньке стоял американский солдат, что-то свирепо выкрикивал и целился в них. Ну вот, снова начинается… Рене спряталась за Берту и замерла. Что, если он тоже ненастоящий американец? Да нет, этот, судя по размашистым жестам, все-таки янки. Вообще-то Рене не видела ни одного американца, но мужчина с автоматом – точно не немец, она руку готова дать на отсечение, он – не бош!

Американцев было трое, все очень нервничали и махали оружием, как мальчишки, играющие в гангстеров. На привычный вопрос «Немцы в доме есть?» Жюль Паке ответил: нет никаких немцев, just family[25], just family! И please don’t shoot![26] Янки – суровые парни, Жюлю было известно, что в Труа-Пон они несколько раз бросали гранату в подвал, набитый гражданскими, – «на всякий случай»… «Освободители» не церемонятся, это уж точно. Что там лопочет Тарзан с пистолетом, черт бы его побрал?! Все так и стояли с поднятыми руками, пока офицер не скомандовал общий сбор во дворе. Ну, и чем союзники лучше бошей?

Все гуськом поднялись по ступеням, держа ладони на затылке, и оказались на ночном холоде. Янки-Тарзана звали Дэн. Лейтенант приказал ему сторожить «этих гражданских», взял остальных солдат и отправился обыскивать ферму. Дэн смотрел недо́бро, а они втягивали головы в плечи и переминались с ноги на ногу на ледяных камнях. Малыш Жан дрожал на руках у матери, бабушка Марсель могла в любой момент лишиться чувств, всем было холодно и очень страшно. Рене не в первый раз попадала в переплет и стояла смирно, прижав к груди Плока, а потом вдруг вспомнила лес, двух солдат у себя за спиной, собиравшихся убить ее, услышала, как взводят курок. Тот, кто целился ей в голову, очень боялся, и другой теплым хрипловатым голосом сказал, что все сделает сам. Она знала, что это конец, но захотела увидеть своего убийцу, обернулась и встретилась с ним взглядом поверх пистолета. Взгляд немца. Стальной, безразличный. Нет, перед выстрелом что-то вспыхнуло в глубине голубых глаз, он недоуменно нахмурился. Голос американского солдата вывел Рене из задумчивости. Она снова во дворе, среди незнакомых людей. Немец ее покинул, и тут уж ничего не поделаешь.

Маленький Жан раскашлялся, старухи стонали, Берта и Жюль поддерживали Бабулю под руки. Сидони спросила американца, кто занял деревню – немцы или союзники, тот не понял ни слова, и тогда сельский полицейский Юбер повторил вопрос на ломаном английском.

– Немцы…

Все пришли в ужас. Марсель была на грани обморока. Берта с мольбой смотрела на Тарзана, а Жюль едва сдерживался, чтобы не врезать ему что было сил. И янки смилостивился – разрешил старухам и Франсуазе с ребенком уйти в дом. Тем временем вернулись остальные американцы: они ничего не нашли, во всяком случае, немцев. Все вернулись в убежище.

Шестеро американцев устроились на соломе в меньшем по размеру кирпичном подвале, примыкавшем к большому, сводчатому, где сгрудились хозяева фермы с родными и соседями. Самый молодой из солдат был ранен в голову, повязка намокла от крови. Возглавлял группу лейтенант Пайк, нервный коротышка в очках. Рене он понравился куда больше Дэна: тот все время улыбался, и это выглядело странно, потому что его улыбка была вовсе не улыбка, а гримаса, как у Щелкунчика. Лейтенант попросил женщин развести огонь и приготовить солдатам поесть.

– Ишь чего захотел, – проворчала Берта, – у нас и для детей-то еды не осталось!

Выхода не было, пришлось подчиниться. Берта, Жанна и Сидони ушли на кухню, и Рене увязалась за ними, что почему-то не понравилось Дэну. Девочка не обратила на него внимания: она хочет быть с женщинами и останется с ними. Берта начала замешивать тесто на воде из муки, замусоренной зернышками, а Жанна, едва не плача от досады, резала бесценную ветчину. Высокий темнокожий солдат, гора мускулов по имени Макс, наблюдал, стоя в дверях.

– What’s that?[27] – Он с сомнением ткнул пальцем в миску.

– Мука для скота, – гордо, как метрдотель, предлагающий гостям фаршированную индейку, пояснила Берта. – Ничего другого у нас нет, сынок.

Макса ее слова не убедили, и тогда Берта сделала блаженную мину и погладила себя по животу.

– Ням-ням, вкуснятина…

Макс ответил мальчишеской улыбкой. Настоящей улыбкой. Берте и Сидони стало его жалко. Рене подошла к Жанне – та резала скатерть на бинты. Поняв, что девочка хочет быть полезной, она поручила ей скручивать полосы. «Будь осторожна, чтобы они не загрязнились, иначе рана может нагноиться», – предупредила она. Дэн ходил кругами вокруг девушки, и это не ускользнуло от внимания Рене – она еще во дворе заметила, как он смотрел. Американец искал повод завести разговор, но Жанна его игнорировала, он бесился и решил погладить по голове ребенка, чтобы привлечь внимание красавицы. Рене отшатнулась, наградив его гневным взглядом. Щелкунчик не имеет права прикасаться к ней! Дэн что-то лопотал по-английски, и Жанна догадалась, что это имеет отношение к Рене и бинтам: мол, хорошо, что ребенок помогает. Он показал большой палец и глупо ухмыльнулся. Жанна ответила высокомерно-раздраженным взглядом.