Последнее лето - Елена Арсеньева

Впрочем, спустя минуту Шулягин уже не так горячо винилгосподина Смольникова, а упрекал себя. Что сам-то он сделал, чтобы себе свободудобыть? По ночам с боку на бок перекатывался? Вместо этого лучше быпорасспрашивал исподтишка сокамерников – вдруг кто-нибудь что-нибудь про Мортаслышал? А теперь что же получается…

– Так ты чо молчишь, а, Шулягин? – пихнул его вбок Петька Ремиз. – Как думаешь, верить его благородию или нет?

И вдруг до Шулягина дошло!

– А почему ты спрашиваешь? – спросил оносторожно. – Или ты знаешь этих Морта и Бориску? Неужто знаешь?

– В том-то и дело, что знаю! – жарко шепнулПетька. – Разрази меня гром! Нет, про Бориску ничего не скажу, врать нестану, а вот про Морта… Ты про Милку-Любку слыхал?

Все в камере уже знали про Милку-Любку, гулящую девку,которая обожала Петьку Ремиза. Он был ее котом, и Милка-Любка согласилась быради него всю Большую Покровскую улицу подолом вымести, да и Малую Покровскую впридачу. Благосклонность же свою Петька Ремиз простирал не только наМилку-Любку, но еще на какую-то там Раиску, тоже девку непотребную, отчего обекрасавицы знай драли друг дружке космы и квасили носы. Истории об ихсоперничестве, рассказывать которые Петька Ремиз не уставал, были неистощимымисточником развлечения для камеры.

– Ну, кто ж про нее не слышал! – хмыкнулШулягин. – Ты небось все уши нам ею прожужжал. Но при чем тут она?

– Да при том, что этот Морт – ее дядька. На самом деленикакой он не Морт и никакой не Поль, а Поликарп Матрехин!

– Дядька?

– Ну да, только не родной, а двоюродный. Так ведь какаяразница, коли она в его доме живет? То есть, конечно, она, Милка-Любка, всебольше в своей «Магнолии» кантуется, ну а сеструха ее, Верка-горбунья, когда несидит в часовне на Варварке, там же, у дядьки, на Канатной улице, обретается. УМатрехина дом двухэтажный, комнаты он сдает. Ну и сестры у него прижились. Вишьты, погорельцы они, Милка-Любка да Верка. Дом их сгорел, когда они еще малыесовсем были. Мать да отец обгорели до смерти, а девчонок спасли из огня, ихприютили родственники. Сначала там, на Канатной, жила их бабка, а ПоликарпСеменович все по циркам мотался, деньгу зашибал…

– Поликарп? – с обалделым видом перебил Шулягин.

– Ну да, само собой. Не Полем же Мортом его в жизнизвать! Это у него, как у всех артистов да цирковых штукарей, такое имя, нарочновыдуманное. Чтоб позвучней!

Поликарп Матрехин… Да, это, конечно, не бог весть какоепривлекательное имя для артиста, подумал Шулягин. Поль Морт – куда звучней!Значит, никакой он не Павел Смертин или, к примеру, Мертвяков, тут егоблагородие господин начальник сыскного отделения крепкого маху дал. ПоликарпМатрехин… Сходство с Полем Мортом отдаленное, очень отдаленное, а все ж естькакое-никакое. Небось этому Поликарпу кто-нибудь из смышленых, из образованныхгоспод звучное имя выдумывал. Ну и выдумал!

Да нет, быть того не может… не может быть. Петька напуталчто-нибудь. Скажет господину Смольникову про своего Матрехина – а тот его насмех подымет.

Или… нет?

– Ну, не знаю… – недоверчиво протянулШульгин. – А кто тогда Бориска? Который ножами швыряется?

– Говорю ж тебе, не ведаю я ничего про Бориску, –буркнул Петька, отворачиваясь и укладываясь. Но тут же он снова сел и зашептал:– Хотя… хотя есть у меня одно подозрение. Милка-Любка рассказывала, шляется-дек дяде Поликарпу из Сормова парень один. Жох, но не фартовый, вроде как сполитическими он вошкается. Как его имя на самом деле, никто не знает, однаковсе его называют Мурзик. Ну так дядя Поликарп его научил ножами швыряться иговорил, пойди он в цирк, так целое бы состояние себе составил, потому что дажеон, Поль Морт, так лихо ножи не швырял, как у Мурзика это получается.

«Мурзик… Мурзик!» – едва не заорал Шулягин, да вовремяприкусил язык.

На рукояти ножа, как рассказывал господин Смольников,нацарапана буква «М». И при нападении на кассиров Волжского промышленного банкабыл молодой человек, который и положил там всех ножами.

Мурзик…

– Ты чего молчишь, а, Шулягин? – в очередной разткнул его в бок Петька Ремиз. – Вишь какие дела! Ну так что, идти мне кего благородию, рассказывать про дядю Поликарпа да Мурзика? Брать грех на душу?Выпустит он меня или нет?

– Да кабы знать… – простонал Шулягин. – Кабызнать! Только вот ты говоришь – идти, мол, к его благородию или нет. Что ж, тыможешь просто так стукнуть в дверь да сказать: а подайте сюда господина начальника?Или у вас для сего дела особенное слово придумано?

– Никакого особенного слова нет, – покачал головойПетька. – Но знак он мне раскрыл. Его благородие говорил: как надумаешь,улучи минуту, подойти к дежурному надзирателю да шепни: брюхом-де маюсь,господин надзиратель, мне бы порошков от доктора. Это у них, у легавых, знактакой, что кто-то из заключенных на допрос просится, что его надо срочновызвать.

«Ишь ты! – обиженно подумал Шулягин. – А мне онпро порошки да про доктора ни слова, ни полслова… Видать, не верил мне, ненадеялся! А вот Петьке поверил, на него понадеялся… Теперь Петька на волювыйдет… Да зачем ему воля? Напьется в первом же кабаке, потом опять в картыначнет резаться, а между партиями то с Милкой-Любкой, то с Раиской обжиматьсястанет да деньги драть то с одной, то с другой. Потом опять облапошиткакого-нибудь купчину-задиру, обдерет его как липку, тот и заявит на него вполицию. И снова попадет Петька на нары, так и не надышавшись волею! Развеможно таким, как он, волю давать? Нипочем нельзя! А вот кабы я… кабы я на волювышел…»

«До суда… до суда еще есть время…»

«Брюхом маюсь, господин надзиратель, мне бы порошков отдоктора…»

– А что ж ты сразу все господину начальнику несказал? – спросил Шулягин.

– Засомневался я, – пробормотал ПетькаРемиз. – Кто их, легавых, знает… Скажешь им про Морта или Мурзика, а потомнезнамо от кого перышко в бочок словишь.

– А теперь не сомневаешься?

– Как не сомневаюсь? Потому и спрашиваю тебя, чтосомневаюсь все время!

И тут Шулягин решился.

– Правильно ты, Петька, делаешь, чтосомневаешься, – сказал он фальшивым голосом. – Обманет тебя егоблагородие. Выслушает все, что ты ему скажешь, но никуда не выпустит.Воротишься ты в камеру как миленький! Только потом все будут знать, что тыссучился и настучал легавому на своего брата, на блатного. Да еще небось Мурзикузнает, что ты его выдал. Он тебя живо своими ножиками достанет. Так что лучшележи и молчи, понял?