Пляжное чтение - Эмили Генри

– Письма? – спросила я. – У меня есть только одно письмо.

Соня выглядела удивленной:

– А остальные ты не нашла?

– Какие остальные?

Она казалась искренне смущенной:

– Ты его не читала. Первое письмо. Ты так и не прочитала его.

– Конечно, я его не читала. Потому что это последняя новая частичка моего отца, которую я могу когда-либо обрести, и я не готова к этому.

Прошло больше года с тех пор, как он умер, а я все еще не была готова попрощаться с отцом. Я была готова сказать ему многое, но только не попрощаться. Письмо лежало на дне ящика все лето.

Соня сглотнула, сложила список тем для разговора и сунула его в карман своего слишком большого свитера:

– У тебя есть частичка его души. Ты последний человек на земле, у которого есть его частички, и если ты не хочешь смотреть на них, это твое дело. Но не притворяйся, что он ничего тебе не оставил.

Она повернулась, чтобы уйти. Это было все, что она могла сказать. Я позволила ей выговориться и чувствовала себя так глупо, словно проиграла в какую-то игру, правила которой мне никто не объяснил. Но даже если я все еще не оправилась от боли после того, как Соня уехала, я во всех смыслах стояла на ногах.

У меня наконец состоялся разговор, необходимость которого напрягала меня все лето. Я вошла в комнаты, которые держала закрытыми. Я влюбилась, но мое сердце было разбито. Я услышала больше, чем хотела услышать, и при этом осталась на ногах. Красивая ложь исчезла. Разрушилась, и я все еще не пала духом.

Я повернулась к двери дома и решительно вошла внутрь. Прошла прямо через темный дом на кухню и поставила коробку на пол. Конверт был покрыт слоем пыли. Я сдула ее, вытащила письмо и читала его там, стоя над раковиной. Надо мной горела лишь одна желтая лампочка.

Мои руки дрожали так сильно, что мне с трудом удавалось разбирать слова. Эта ночь показалась мне почти такой же ужасной, как ночь, когда мы потеряли его, и ночь после его похорон. В любой другой ситуации, все, чего бы я хотела, это жизнь и здоровье обоих моих родителей.

Черт возьми, я действительно хотела видеть своих родителей. Хотела, чтобы папа в своих потрепанных пижамных штанах лежал на диване с биографией Марии Кюри. Хотела, чтобы мама ходила вокруг него в одежде для йоги, стирая пыль с картинных рам на каминной полке и напевая любимую папину песню: «Это июнь в январе, потому что я влюблена»[62].

Именно эта сцена мне особо запомнилась. Это было на День благодарения на первом курсе университета. Я тогда прогуляла занятия и немало удивила родителей, заявившись днем домой. Какая-то злая волна тоски по дому побудила меня в последнюю секунду принять решение вернуться домой прямо с перемены между парами. Когда я открыла входную дверь и вошла со спортивной сумкой, мама воскликнула и уронила книгу на пол. Папа спустил ноги с дивана и, прищурившись, посмотрел на меня сквозь золотистый свет в их гостиной.

– Может ли это быть? – сказал он. – Это моя ненаглядная дочь? Королева пиратов вернулась из открытого моря.

Они оба подбежали ко мне, обняли меня, и я начала плакать, как будто только тогда поняла, что я настолько по ним соскучилась, что той нашей встречи было не избежать. Сейчас я снова чувствовала себя разбитой, и мне нужны были мои родители. Мне хотелось сесть на диван между ними, запустить мамины пальцы в мои волосы и сказать им, что я опять все испортила. Что влюбилась в человека, который сделал все возможное, чтобы предостеречь меня от этого.

Сказать, что я позволила себе разориться финансово, что моя жизнь разваливается на части и у меня нет никакого понятия, как это исправить. Сказать, что мое сердце разбито сильнее, чем когда-либо, и я боюсь, что не смогу это исправить.

Я крепко сжала письмо в руках и сморгнула слезы, чтобы начать читать всерьез.

Письмо, как и конверт, было датировано моим двадцать девятым днем рождения – тринадцатым января – ровно через семь месяцев после смерти отца. Когда я начала читать, все вокруг показалось мне призрачным и нереальным.

Дорогая Январия!

Обычно, хотя и не всегда, я пишу эти письма в твой день рождения. Но до твоего двадцать девятого дня рождения еще далеко, и я хочу успеть подарить тебе это и все остальные письма. Так что в этом году начинаю рано.

Это письмо содержит мои извинения – я не хочу давать тебе повод ненавидеть меня перед тем, как мы отпразднуем твой день рождения. Просто пытаюсь быть немного храбрым. Иногда я беспокоюсь, что правда не стоит той боли, которую она тебе причинит. В идеальном мире ты никогда не узнала бы о моих ошибках. Или, вернее, я бы не стал их делать с самого начала.

Но, конечно, ошибок я наделать успел. И потратил годы, размышляя о том, что тебе сказать. Все это время я возвращался к тому факту, что все же хочу, чтобы ты узнала меня и мою жизнь. Это может показаться тебе эгоистичным, и это так. Но это не только эгоизм, Январия. Если правда и выйдет вдруг наружу, я не хочу, чтобы она потрясла тебя. Я хочу, чтобы ты знала, что больше, чем мои ошибки, больше, чем все хорошее или плохое, когда-либо мною сделанное, была моя непоколебимая любовь к тебе.

Я боюсь того, что эта правда сделает с тобой. Боюсь, что ты не сможешь любить меня таким, какой я есть. Но у твоей мамы была возможность самой принять это решение, и ты тоже заслуживаешь это право. 1401 Квинс Бич Лейн. Загляни в сейф. Ключ: самый лучший день в моей жизни.

Я бегом поднялась по лестнице и с грохотом влетела в хозяйскую спальню. Скатерть все еще была заправлена под часы и не закрывала сейф. Мое сердце бешено колотилось. На этот раз ошибки быть не могло. Я подумала, что мое тело сейчас треснет пополам, если я окажусь не права. И набрала номер – тот же самый, который был нацарапан в правом верхнем углу письма. Это была дата моего дня рождения. Огонек мигнул зеленым, и замок щелкнул.

В сейфе лежали толстая пачка конвертов, обернутых зеленой резинкой, и ключ на синей цепочке из пластиковых колечек. Белыми буквами на брелке были выведены слова: пристань для яхт Суит-Харбор, Медвежий угол. И еще слово «тебе» печатными буквами.

Первым делом я вытащила пачку писем и уставилась на них. Мое имя было написано на каждом из них разными ручками, и почерк становился все четче и решительнее, чем дальше я листала письма. Я прижала конверты к груди, и из меня вырвалось отчаянное рыдание. Он прикасался к ним.

На своем жизненном пути я где-то забыла про значимость в нем этого дома. Но сейчас понимание вернулось. Тут стояло мое имя, которое он написал и оставил для меня. И я знала, что смогу выжить, читая эти письма, потому что все остальное я пережила. Чувствуя, что теперь могу смотреть всему этому в лицо, я с трудом поднялась на ноги и, схватив ключи, направилась к двери.