Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

Да, дорогая госпожа Музыка, вы нанесли старому чудаку чувствительный удар, не знаю, зачем вам это было нужно. Святыня на поверку оказалась никакой не святыней. В инструменте нет тех тонких, таинственных обертонов, которые надеялся услышать старый мечтатель. И может быть, никогда не было. Все, что есть у Бетховена – глухие удары далекого грома, короткие, непрерывно развивающиеся мелодии, шум урагана и сияние полуденного солнца, – не для этого ящика. Это всего лишь старая, скрипучая, расстроенная развалина, пригодная разве что отбивать ритм польки или вальса.

Но не надо обижаться на госпожу Музыку. Ей жалко убитого горем старика. У нее добрая душа – вы, надеюсь, не забыли, что она не просто фея. Она добрая фея. Госпожа Музыка подмигивает Рустеру, они с Беренкройцем бегут в кавалерский флигель и приносят с собой стол Лёвенборга, на котором нарисованы масляной краской белые и черные клавиши.

– Посмотри-ка, Лёвенборг, – бурчит Беренкройц. – Вот твой рояль! Сыграй для Йосты!

И представьте, Лёвенборг вытер слезы, сел за свой стол, вытер кружевным платком руки и начал играть. Он играл своего любимого Бетховена для своего любимого, но страдающего друга в надежде, что великий немец сможет вылечить любую душевную рану.

В его голове звучат божественные гармонии, секвенции и неожиданные разрешения. Он совершенно уверен, что и Йоста слышит эту музыку. Как ее можно не слышать? Ему не мешают дребезжащие звуки разбитых клавикордов, пальцы бегают по клавишам свободно и непринужденно, ему удаются сложнейшие пассажи, изящные мелизмы и образцово ровные трели. Ах, как бы ему хотелось, чтобы и сам великий маэстро его послушал, он бы наверняка остался доволен. Но маэстро в Германии, больной и оглохший, и знать не знает, что творения его здесь, в Богом забытом уголке северной страны, творят чудеса.

Чем дальше, тем увлеченнее играет Лёвенборг. Божественные, надмирные звуки заполнили его душу.

«О, печаль, – поет его беззвучный инструмент. – Как мне не любить тебя? Твои губы холодны, как лед, твои щеки бледнее мела, твои объятия нестерпимы, а взор твой превращает душу в камень.

О, печаль… ты одна из тех гордых, прекрасных женщин, чью любовь трудно завоевать, но свет любви твоей ярок и прекрасен. Ты, отвергаемая всеми, я прижимаю тебя к груди, я полюбил тебя. Я ласкаю и нежу тебя, о печаль, я изгнал ледяной холод из твоей любви, и она наполнила меня блаженством.

О, как я страдал! Как тосковал я, потеряв ту, кому отдано было мое сердце! Какой мрак окружал меня, какой мрак царил в моей душе! Я молился, но никто не слышал моих молитв. Небеса замкнули для меня свои чертоги, ни один ангел не спустился с усыпанных звездами небес, чтобы принести мне утешение.

Но тоска моя разорвала в клочья черную плащаницу ночи, и ты, моя любимая, спустилась ко мне по мостику из лунных лучей, вся в неземном сиянии, с улыбкой на устах, в венке из роз и в окружении ласковых гениев, с лирой и флейтой. Какое счастье было увидеть тебя!

Но ты исчезла, ты исчезла! И я так хотел последовать за тобой, но я не нашел тот лунный мост, по которому ты пришла. И я, поверженный, лежал в прахе, бескрылый и связанный по рукам и ногам. Мои стенания подобны были рычанию дикого зверя, оглушительному небесному грому. Я мечтал послать к тебе гонцом молнию, я проклинал зеленую землю, мечтал, чтобы беспощадный огонь испепелил все живущее, чтобы пришла чума и доделала то, что не доделало пламя. Я взывал к смерти, взывал к бездне, мне казалось, что вечные муки в геенне огненной легче, чем мои страдания.

О, печаль, печаль! Именно тогда стала ты моей подругой, моей спутницей и любовницей. Как я могу не любить тебя, если ты одна из тех гордых, прекрасных женщин, чью любовь трудно завоевать, но свет их любви ярок и прекрасен!»

Он перешел на репризу, повторил первую тему и был твердо уверен, что в его душе она звучала именно так, как задумал гениальный Бетховен.

Так он играл, бедный фантазер, играл на нарисованных клавишах, играл и светился вдохновением, играл и слышал чудесные звуки, рожденные его воображением, уверенный, что и Йоста слышит звуки бессмертной сонаты.

А Йоста неотрывно смотрел на старого Лёвенборга. Поначалу его раздражало это нелепое шутовство, но постепенно он смягчился – старик, наслаждающийся музыкой, уверенный, что Бетховен написал ее для него и посвятил ему, был неотразим.

И вдруг ему пришло в голову, что Лёвенборг, такой кроткий, такой трогательный, прошел через тот же ад, что и он. Он потерял любимую, он невыносимо страдал, а сейчас был совершенно счастлив, сидя за своей дурацкой клавиатурой. Неужели и в самом деле можно утешиться этим призрачным музицированием?

Он почувствовал укол совести.

Ты, Йоста, сказал он себе, неужели ты разучился быть снисходительным к чужим слабостям? Неужели ты забыл, что высшие доблести, завещанные Богом, – терпимость, снисходительность и умение прощать? Ты, который всю жизнь прожил в нищете. Ты, который знаешь, что каждое дерево в лесу, каждая кочка на лугу шепчет одно и то же: будь снисходителен к чужим слабостям и умей прощать. Ты, выросший в северном краю, где зима сурова, а лето коротко, как мог ты забыть искусство сжимать зубы и терпеть?

Ах, Йоста, мужчине должно перенести все испытания жизни с мужеством в сердце и улыбкой на устах, мужчина должен перетерпеть жизнь, иначе он не мужчина. Ты можешь сколько угодно тосковать по своей любимой, ты можешь мучиться и страдать в душе, но не имеешь права забывать, что ты мужчина и вермландец. Пусть взор твой будет весел, найди для своих друзей слова, которые согрели бы их душу.

Сурова жизнь, сурова природа. И чтобы выстоять, нужны мужество и улыбка.

Мужество и улыбка. Похоже, это и есть главные обязанности человека. Ты почти никогда не изменял им, так не изменяй и сейчас, в тяжелый для тебя миг.

Неужели ты слабее, чем Лёвенборг, сидящий за воображаемым роялем и сияющий от счастья? Неужели ты слабее, чем другие кавалеры, мужественные, беззаботные, вечно молодые? Ты же знаешь, какие страдания выпали на их долю, неужели ты слабее их?

И Йоста Берлинг обвел взглядом своих друзей. Ну и спектакль! Сидят и с серьезным видом слушают музыку, как будто слышат то, что никто слышать не может.

Лёвенборг очнулся от чар – кто-то засмеялся. Он оторвал руки от клавиш и прислушался – конечно же он узнал этот смех. Смеялся Йоста Берлинг. Это его смех – веселый, добродушный, заразительный смех. Смех этот показался старику музыкой, и он подумал, что в жизни своей не слышал музыки прекрасней.

– Я же знал, Бетховен тебе поможет! – воскликнул он, и теперь засмеялись все.

Вот так добрая фея, госпожа Музыка, вылечила Йосту Берлинга от меланхолии.

О, всесильный Эрос, ты же и сам знаешь: иногда кажется, что кому-то удалось вырваться из-под твоей власти. Все теплые чувства остывают в сердце несчастного и постепенно хиреют. Безумие вот-вот вонзит в него свои неумолимые когти, и тогда являешься ты, всесильный Эрос, ты, спаситель и защитник человеческих душ, и вдруг вновь расцветает высохшее сердце, как расцвел посох святого странника.