Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

Когда я вижу тебя, мой огромный, суровый край, глаза мои застилают слезы. Ты суров и строг в своей красоте, но я вижу, как сквозь твою бедность, сквозь твои лишения, сквозь твою созерцательность проступают черты нежности, доброты и ласки. Я смотрю на тебя и молюсь тебе. Один взгляд на твои дремучие леса, одно прикосновение к краю твоих одежд исцеляют мою душу. Час за часом, год за годом смотрю я в твое святое лицо. Какие загадки таятся за твоими полуопущенными веками? Решил ли ты уже загадку жизни и смерти или все еще размышляешь над нею, ты, мой огромный, мой суровый край? Ты – единственный достойный страж великих замыслов. Но я вижу, как ползают по тебе люди, создания, которым никогда не суждено разглядеть черты величия в твоем богоподобном лике, которым не суждено понять, что ты замыслил. Они видят тебя, видят красоту твоих холмов и рек, они восхищаются и забывают про все.

Горе мне, горе всем нам, детям Вермланда! Все, что мы хотим от жизни, – красота. Мы, дети лишений, нищеты и печали, воздымаем руки в единой молитве, мы ничего не желаем, кроме красоты. Да будет жизнь наша, как розовый куст, цвести в любви, вине и удовольствиях, и пусть никогда не отцветают эти розы. Вот чего мы хотим, а между тем край наш – вечный символ размышлений о смысле. О смысле нищеты, о смысле лишений, о смысле жизни и смерти.

Но у нас, жалких и простодушных, никаких мыслей нет. Мы ни о чем не думаем. О, мой прекрасный Вермланд!

Так говорил патрон Юлиус со слезами на глазах, и голос его дрожал от вдохновения. Растроганные девушки смотрели на него с изумлением. Они никогда не догадывались, какие глубокие мысли и чувства скрываются под забавной внешностью патрона Юлиуса, за его шутками и розыгрышами.

Дело шло к вечеру. Пора возвращаться. Девушки понятия не имели, куда везет их патрон Юлиус, пока телега не остановилась у ворот Экебю.

– А теперь, дорогие барышни, приглашаю всех попеть и поплясать.

Вот что сказал патрон Юлиус. А что сказали кавалеры, увидев патрона Юлиуса, прибывшего с полной телегой девушек и с венком на голове?

– Думаем, вы ему очень понравились, девушки, иначе он вернулся бы намного раньше.

Конечно же кавалеры помнили, что сцена с уходом Лота из Содома повторилась в семнадцатый раз. Каждый год патрон Юлиус уезжает с твердым намерением оставить Экебю навсегда.

А теперь он забыл и эту попытку, и все предыдущие. Его совесть и смирение вновь погрузились в сон – ровно на год.

Какой замечательный человек, патрон Юлиус! Он прекрасно танцует, великолепно играет в шилле. Перо, кисть и смычок одинаково близки его сердцу. У него доброе и чувствительное сердце, он говорит как поэт, а на устах сотни песен и баллад. Но может быть, все эти достоинства объясняются тем, что у него есть совесть? Пусть она просыпается только раз в году, как бабочка освобождается от своих оков, чтобы пожить хоть несколько часов в солнечном свете.

Но совесть у него есть.

Церковь в Свартшё белая. И снаружи, и внутри – белые стены, белая кафедра, белые скамьи для прихожан, белые хоры, белые оконные своды, белая плащаница на алтаре. Одним словом, все белое. Никаких украшений нет в церкви в Свартшё – ни икон, ни фамильных гербов. Все белое. На алтаре, на белой плащанице, простой деревянный крест, завернутый в белую льняную ткань.

А когда-то все было не так. Потолок в Господнем доме был покрыт росписями, свободного места не было, а в каждой нише стояли пестро раскрашенные глиняные и каменные фигуры.

В те времена – а было это очень давно – жил в Свартшё художник. И вот стоял он как-то, смотрел на летнее небо и обратил внимание на плывущие к солнцу сияющие облака. Он их приметил еще с утра – тогда они легкими штрихами висели над горизонтом, а сейчас громоздились, наползали друг на друга, дыбились, образуя колоссальные, непередаваемо сложной лепки башни, поднимающиеся все выше и выше, словно собирались взять штурмом небесный купол. Художник смотрел как завороженный: облака поднимали паруса, размахивали, как воины, боевыми знаменами, меняли очертания и форму. Облака заняли почти все небо, но ближе к солнцу, владыке мира, робко останавливались, теснились друг к другу и старались принять как можно более невинный облик. Рычащий лев, изогнувшись, стал похож на напудренную красавицу. А вон тот гигант с огромными ручищами, готовый удушить все, что ни попадется на его пути, постепенно превратился в мирно спящего сфинкса. Другие, словно застеснявшись, старались прикрыть свою снежно-белую наготу окаймленными золотом мантиями, а некоторые спешно румянили щеки. Художник видел на небе бескрайные степи, леса, обнесенные стенами огромные крепости. Но эти превращения всего лишь для отвода глаз. Медленно, но верно громады облаков подобрались к солнцу и в конце концов закрыли его. Теперь они безраздельно владычествовали на еще недавно васильково-голубом летнем небе.

– Боже, какая красота! – воскликнул глубоко верующий художник. – Подумать только, все тоскующие души могут забраться на эти волшебные корабли, и они будут нести их все выше и выше!

И, произнеся вслух эти слова, он внезапно сообразил, что так оно и есть: никакие это не облака. Это и в самом деле корабли, уносящие спасенные души.

Теперь он их ясно видел, эти души. Они, в золотых коронах, стояли на плывущих, колышущихся сугробах с лилиями в руках и лавровыми венками на голове, и пение их наполняло все небо, как огромный собор. Он ясно видел, как навстречу им летели ангелы на широких, могучих и бесшумных крыльях. И сколько их было, спасенных душ! Одна за другой раздвигались облачные кулисы, за ними появлялись новые и новые, а спасенные души отдыхали на сияющих белых перинах, как кувшинки отдыхают в озере. Они украшали эти облака, как лилии украшают весенний луг. Ангелы скрывались за каждой складкой этого гигантского занавеса. Небесная рать в серебряных доспехах, бессмертные трубадуры в отороченных пурпуром туниках.

После этого видения художник загорелся расписать потолок в церкви. Изобразить поднимающиеся к солнцу облачные громады, уносящие спасенные души в благословенные небеса. Но твердой, уверенной его руке не хватало гибкости, а возможно, и умения, так что облачные замки получились похожими на напудренный парик композитора Баха. Да и сами воздушные создания, как они представились его взору в тот памятный день – полупрозрачные, меняющие очертания, с золотыми коронами, – никак не давались мастеру. Пришлось придать им более земной облик. Художник одел кое-кого в длинные, красные плащи и епископские митры, другие щеголяли в черных кафтанах с туго накрахмаленными складчатыми воротничками. У всех почему-то оказались очень большие головы и маленькие тела. Он снабдил всех без исключения носовыми платками и молитвенниками. Изо рта у каждого вылетали латинские изречения, а тех, кто показался ему наиболее важным в этом обществе, он посадил на солидные деревянные стулья, установленные на спинах облаков, так что счастливые обладатели сидений могли путешествовать со всеми удобствами хоть целую вечность.

Но прихожане даже не догадывались, что бедный художник и в самом деле видел улетающие на облаках души праведников, поэтому никто не удивлялся, что ему не удалось придать им неземную красоту. Роспись кроткого мастера показалась большинству прекрасной, и, глядя на нее, они наверняка испытывали если не экстаз, то, во всяком случае, глубоко религиозные чувства. Думаю, стоило бы посмотреть на эту роспись и сегодня – есть кое-что и поважнее мастерства.