Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

Какой ураган чувств охватил старую графиню! Она тут же вспомнила, как он нес ее по ступенькам на веранду. Она ни секунды не сомневалась, что любовь никуда не ушла за эти годы. Но она забыла, как это прекрасно, когда тебя держат в теплых, сильных объятиях и на тебя устремлен взор молодых, сияющих любовью и восторгом глаз.

Подумать только, она не замечает, что и он, ее любимый, далеко не молод. Она видит только его глаза, глаза, глаза…

Она много чего не замечает. Не замечает почерневших полов, не замечает зеленую плесень на потолке. Она видит только его глаза. И что удивительно: пастор тоже красив в эту минуту. Он мог не надевать камзол, шелковые чулки и башмаки с пряжками – чтобы стать красивым, ему достаточно посмотреть на нее. Так сияет огромный бриллиант, он завораживает, приковывает взоры – и кому какое дело до потемневшей, источенной временем оправы?

И голос. Она слышит его голос, его красивый, сильный голос, ласковый голос, он говорит таким голосом только с ней. И зачем ей взятая напрокат мебель, зачем угощение, зачем слуги? Этого ей и так хватает. Ей нужно только одно: видеть его глаза и слышать его голос.

Никогда, никогда в жизни она не была так счастлива!

Как изящно он кланяется! Грациозно и с достоинством, как кланяется королеве приближенный фаворит. А как он говорит! Как изысканна его речь! Так теперь не говорят, этот секрет утрачен навеки.

Она молчит, улыбается и наслаждается охватившим ее счастьем.

А под вечер он предлагает ей руку, они идут на прогулку в его старый запущенный сад, и заросшие кусты кажутся ей образцово подстриженными, трава, полузадушенная мхом, представляется густым и сочным английским газоном, а в тенистых таинственных зарослях то и дело мелькают белые парковые скульптуры – воплощенные в мраморе юность, верность, надежда и любовь.

Она знает, что он был женат, но как это может быть, если ей двадцать, а ему двадцать пять? Конечно же двадцать пять, его распирают молодые силы. И пусть ей не говорят, что этот молодой человек станет скрягой-пастором в Богом забытом приходе. Он? Этот улыбчивый юноша? Кто знает, может быть, и посещают его иной раз недобрые предчувствия, но пока-то он молод! Ему незнакомы вопли голодных, обездоленных им бедняков, проклятия обманутых, всеобщее презрение, насмешки и прозвища. Его сердцу пока знакомо только одно: всепоглощающая, невинная, чистая любовь. Кто бы мог подумать, что этот гордый юноша будет настолько ослеплен золотом, что ради него будет готов копаться в самой отвратительной грязи, выпрашивать милостыню у проезжих, что ради золота будет готов перенести всё – унижения, оскорбления, холод и голод? Кто бы мог подумать, что он будет морить детей своих голодом, мучить жену, и все ради денег?

Нет, это невозможно. Он не зверь, он нормальный, хороший человек, такой же, как и все.

Разве решилась бы девушка, его юношеская любовь, идти рядом с презренным скрягой, потерявшим человеческое лицо, недостойным духовного сана? Ни за что.

О, Эрос, всесильный бог, только не в этот вечер! В этот вечер он не презренный пастор из Брубю. И не только в этот вечер – и завтра, и послезавтра.

Настает время прощаться. Карета катится по холму так быстро, как только могут бежать отдохнувшие, хорошо накормленные лошади.

О, мечты, о сладкие мечты! Даже высшие силы позаботились о вас: за три дня в небе не промелькнуло ни облачка.

Она с улыбкой на губах возвращается в свой замок, полная любви и воспоминаний. Никогда больше она не слышала его имени и никого не спрашивала. Мечта должна оставаться мечтой, и она будет вспоминать эту встречу до конца своих дней.

А пастор сидел в опустевшем доме и отчаянно, безутешно рыдал. Она вернула ему молодость, пусть ненадолго. И что же, теперь он опять должен стать жалким, всеми презираемым стариком?

Патрон Юлиус спустился во двор и принес с собой красный сундучок. Достал старый зеленый бочонок и налил его до краев душистой померанцевой водкой. Заглянул, не осталось ли места, и заткнул пробкой. В деревянном ящике с затейливой резьбой разместились масло, хлеб, голова темно-желтого, отдающего зеленью выдержанного сыра, ломоть жирной ветчины и миска с оладьями, плавающими в густом малиновом варенье.

Он со слезами на глазах обошел ставшее ему родным Экебю. Погладил шершавые кегельные шары, приласкал розовощеких детишек, посидел в каждой беседке, в каждом павильоне. И в стойло зашел, потрепал коней по холке, дернул за рог свирепого быка и – в кои-то веки! – удостоился ласкового взгляда в ответ. Дал телятам полизать руки.

И с заплаканными глазами побрел в усадьбу, где был накрыт прощальный завтрак.

Горе, горе тебе, жизнь… Почему в тебе столько мрака? В вине яд, в еде – желчь. И у кавалеров тоже перехватило горло, они ели молча. Никто не знал, что сказать, чем утешить старого Юлиуса. Слезы застилали глаза. Прощальные тосты то и дело прерывались всхлипываниями. И что за судьба ждет его впереди? Тоска, печаль непрерывная, как осенний дождь. Губы его никогда не сложатся в улыбку, слова песен медленно умрут в памяти, как умирают цветы с наступлением осенних холодов. Вот такая судьба его ждет – поблекнуть, увять и умереть, как умирают розы.

Никогда больше кавалеры не увидятся с бедным Юлиусом. Тяжкие предчувствия бродят в душе его, как бродят тени грозовых облаков по полю, где только начинают пробиваться первые ростки надежды.

Он едет домой умирать.

И кто бы мог подумать? Цветущий, как всегда, стоит он перед ними, но никогда более таким они его не увидят. Никогда не будут спрашивать разрешения использовать его круглую голову как шар для кегельбана. Никогда не поинтересуются, как ему удается видеть кончики пальцев на ногах – наверняка живот мешает. А теперь… Наверняка в печени и легких поселилась неизлечимая болезнь. Она его доконает.

Дни его сочтены.

Теперь самое важное, чтобы кавалеры помнили о нем, когда он умрет. Чтобы они его не забыли.

Долг зовет. Уже семнадцать лет мать ждет не дождется, когда же он вернется из Экебю. А теперь прислала настоящий вызов, да такой настойчивый, что Юлиус обязан ехать. Он знает, что ничего хорошего из этого не получится, но сыновний долг превыше всего.

Ах, какие пиры тут закатывали! А какие луга вдоль берегов Лёвена, какие гордые, величественные пороги на реках! А бесконечные проделки, а натертый, сияющий горячей янтарной желтизной танцевальный пол! А наш флигель! Скрипки, валторны… жизнь сочится счастьем! Оказаться отлученным от всего этого – верная смерть.

Он пошел в кухню проститься с прислугой, всех переобнимал, всех перецеловал, и экономку, и приживалку. Всем сообщил, что едет умирать. Они тоже расплакались над его судьбой – какая беда! Такой веселый, такой ласковый кавалер – и вдруг умирать! Неужели мы вас больше не увидим, патрон Юлиус?

Наконец он приказывает выкатить из каретного сарая свою коляску и запрячь лошадь.