Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

Он катил по широкой степи, что лежит к северу от Бру. Ему попадались села, поля, засеянные рожью, над которыми, неподвижно повиснув в небе, заливались жаворонки. Никогда и нигде не видела я столько жаворонков, как в этих местах. И мне до сих пор кажется странным: неужели он не слышал, как поют сотни этих первоклассных певцов? Как можно остаться глухим к пению жаворонков?

Впрочем, не только жаворонки, многое вывело бы его из себя, если бы он внимательно посмотрел вокруг. Он бы увидел березки у дверей чуть не каждой хижины, березки, приветствующие хозяев легким поклоном. А если бы он, не дай бог, заглядывал в окна, везде увидел бы украшенные полевыми цветами и зелеными ветками стены и потолки. Любая девчонка-нищенка несла ветку сирени, а крестьянки, все до одной, шли в церковь с букетиками полевых цветов, завернутых в белые платочки.

Майские шесты[29] с гирляндами уже слегка увядших цветов стояли чуть не в каждом дворе, а трава вокруг была изрядно утоптана – веселье и танцы продолжались всю ночь.

На озере готовили плоты. Плотогоны тоже никуда не торопились, подняли маленькие белые паруса – больше для красоты, потому что ветра и в помине не было, а мачты украсили венками из цветов.

На зов колокола отовсюду шли прихожане. Особенно хороши были женщины в светлых домотканых платьях, специально сшитых к этому дню. Но и мужчины не отставали, все были одеты нарядно и празднично.

И люди не уставали радоваться теплу, покою, отдыху от постоянной тяжелой работы, обилию уже начинавшей краснеть земляники на обочинах. Они смотрели на безоблачное небо, прислушивались к пению жаворонков и говорили друг другу:

– Ясное дело, Бог позаботился. Такой денек от Бога, от кого же еще.

И тут появился Синтрам. Ругаясь черными словами, с нахмуренными бровями и гневно сморщенным под меховой шапкой лбом, нахлестывал он измученного коня. Мерзко, как нож по стеклу, скрипел под полозьями саней песок, а пронзительный звон бубенцов заглушал церковные колокола.

Вздрогнули прихожане, будто привиделось им само воплощенное зло. Даже в ясный день летнего праздника не дано им забыть про зимнюю стужу, даже в просветленные души вкрадывается ненависть и зависть. И нет от них спасения. Как же горька наша доля, доля странников, вечно бредущих по земле и не ведающих, что ждет нас за ближайшим поворотом…

Прихожане замерли в недобром предчувствии – и те, кто укрылся от солнца в тени церкви, и те, кто сидел на ограде погоста в ожидании службы. Только что сердца их были полны умилением и благодарностью Господу за то, что Он одарил их счастьем шагать по земным тропам и радоваться ласковому летнему празднику. Но сейчас, когда они увидели Синтрама, всем стало не по себе, в души закрались недобрые предчувствия.

Синтрам вошел в церковь, сел и швырнул свои рукавицы на стул так, что скребущий звук вшитых в них волчьих когтей услышали все, кто был в церкви. Этот скребущий звук, Синтрам в волчьей шубе в теплый летний день – все было так страшно и неожиданно, что несколько женщин в первых рядах упали в обморок, и их пришлось выносить на воздух и откачивать.

Но никто не решался выгнать Синтрама. Он нарушил теплую молитву, с которой люди обращались к Господу, он испортил миг духовного просветления и очищения, и все же никто не решался его выгнать, такой страх наводил на всех Синтрам.

Старый прост пытался говорить что-то о лете, о торжестве света и добра, но где там! Никто его не слушал, прихожане не могли отвести глаз от Синтрама и невольно вспоминали всё зло, что видели они в жизни, вспоминали морозы, в которые не согреешься. Вспоминали и повторяли про себя: не к добру он приехал. Не к добру.

А когда служба закончилась, злодей, опередив всех, взбежал на самую вершину холма над церковью. Посмотрел на пролив, на усадьбу пастора. Потом перевел взгляд на юг, где в синеватой дымке виднелись два мыса; отсюда казалось, что они сходятся и там озеро и кончается. И на север посмотрел он, далеко на север, туда, где высится мрачная гора Гурлита, туда, где озеро берет свое начало. Посмотрел, задыхаясь от ярости, на запад, на восток и погрозил кулаком. И все поняли, что если б он мог, если бы он, как древние асы, владел искусством метать молнии, то начал бы в дикой радости громить все вокруг, сея разрушение и смерть, плач и стоны по всей земле. Он так приучил свое сердце к злодейству, что ничто, кроме зла, его не радовало. Полюбив зло, Синтрам с годами полюбил все мерзкое и безобразное, все, что несет на землю распад духа и зависть. Он был помешан, зло свело его с ума, он был страшнее, чем самый отъявленный сумасшедший.

Но этого никто не понимал.

Потом рассказывали странные истории. Церковный сторож пришел закрыть церковь и сломал ключ – кто-то натолкал бумагу в скважину. На бумаге было что-то написано. Он расправил ее и отнес просту. Думаю, вы, мои читатели, сразу поняли – это было письмо из другого мира, мира тьмы и неслыханных злодейств.

Пастор никому не рассказывал о содержании письма. Он его сжег, но сторож видел, как в пламени, из черноты внезапно повалившего густого дыма, проступили кроваво-красные буквы. Сторож, конечно, не мог удержаться, чтобы не прочитать, что там написано. Злодей собирается опустошить эту землю, чтобы никто не мог не только приходить в церковь в Бру, но даже смотреть на нее, он хочет, чтобы церковь поглотили непроходимые леса, а в человеческих жилищах поселились лисы и медведи. Чтобы никто не обрабатывал землю, чтобы люди ушли отсюда, чтобы не было слышно собачьего лая и пения петухов. Злобный заводчик хочет выслужиться перед своим хозяином, духом тьмы, он хочет причинить людям как можно больше зла.

Вот что прочитал на пылающем дьявольском послании церковный сторож.

И люди ждали беды. Они молча ждали беды, потому что знали: велика власть злодея, ненавидит он все живое. Более всего желал бы он, чтобы край поразил голод, или чума, или на худой конец война, и тогда ему наконец удастся избавиться от каждого, кто любит полезную, приносящую радость работу.

Йоста Берлинг помог молодой графине бежать и впал после этого в уныние. Ничто не могло вывести его из тоскливого оцепенения, и кавалеры решили прибегнуть к помощи всесильной феи – госпожи Музыки. На свете немало фей, но поверьте, ни одна из них не утешила столько несчастных, как эта удивительная дама, госпожа Музыка.

В этот июльский вечер в большом зале в Экебю открыты все двери и отодвинуты оконные шпингалеты. Огромное красное солнце залило штофные обои закатным румянцем, и в зал, куда после зимних балов никто, кроме слуг, не заходил, властно ворвался напоенный степными ароматами воздух.

Убраны полосатые чехлы с мебели и с клавикордов, сняты тюлевые коконы с венецианских люстр, засияли позолотой ножки мраморных столов – признаюсь, никогда не могла понять, почему эти ножки делают в виде грифонов. На черной доске над зеркалом пустились в пляс белые нимфы. Затейливый узор шелковых тканей заиграл драгоценным отливом. И розы, розы… каких только роз тут не было! Их тонкий аромат вплетался в степные запахи, как вплетается в оркестр солирующая скрипка. Невозможно даже перечислить все сорта роз, свезенных в Экебю из дальних стран, о которых никто и не слыхивал. Палевые с алыми, похожими на кровеносные сосуды прожилками, махровые сливочно-белые, нежно-розовые, с лепестками, почти прозрачными по краям, и, конечно, темно-красные, с прячущимися в них загадочными тенями. Одним словом, все розы, которые Альтрингер когда-то свез со всего света в Экебю ради того, чтобы загорелись радостью глаза любимой женщины.