Я живу в этом теле - Юрий Никитин

Она задорно улыбнулась зеркалу:

– А ты не мог бы… как средневековые монахи? Годами воздерживались,умерщвляли плоть!

– Могу, – согласился я. – Но есть способпроще.

Она уже смеялась:

– Бросить инстинктам кусок мяса, чтобы заткнулись?..Хорош способ! Выходит, ты меня назвал куском мяса?.. Ах, если мясо, то якорова?.. Ах, если корова, то я толстая?.. Если толстая, значит – жирная?.. Ажирная – некрасивая и противная?

Я схватил ее в охапку и потащил к постели. Разумоносителиэтой планеты спариваться могут круглый год, но в летний период активность резковозрастает, чтобы не упустить возможность благоприятной мутации. Сейчассолнечные дни, воздух прогрет так, что плавится асфальт, и гормональноедавление вторгалось в работу мысли, отвлекало, властно требовало направить силына самое главное, из чего возникла жизнь: размножение!

Могучий инстинкт победить трудно, но обмануть проще паренойрепы. Вскоре этот дурак решил, что успешно отправил триста миллионов зародышейжизни, все они прорастут – размечтался! – а Маринка даже непредохраняется: опасный период кончился три дня тому, лежала раскрасневшаяся,разогретая и с медленно бледнеющими отпечатками моих хищных пальцев на нежномтеле.

Мгновенно протрезвевший, я все еще продолжал сжимать ее вобъятиях, это идет уже от воспитания, но Маринка ткнула большим пальцем в бок:

– Слезай, слезай!.. Это у Марты затухает по длиннойамплитуде, а у меня почти как у мужчин – сразу.

Я с облегчением отвалился, опустошенный настолько, что, каклосось после нереста, готов был спокойно помереть: ведь уже продлил себя вомножестве икринок, но тут же другой инстинкт, который заботится и о будущемэтих икринок, о их безопасности и прорастании во взрослых особей, напомнил, чтоумирать еще нельзя, как нельзя и давать пожрать себя этой самке.

Я пробормотал:

– Вы и с Мартой?.. На тебя бы не подумал.

– Ты занимался, – отпарировала она. – Онарассказала во всех подробностях. И с такими красками, такими деталями!

– Врет, – буркнул я. – Но спасибо, чтоподелилась информацией. А то у Марты комплексы: не понять, что в нейпроисходит. На прямые вопросы не отвечает. Кофе будешь?

Она вскочила, бодренько прошлась голенькая по комнате,ладная и налитая сладким соком, абсолютно юная и цветущая, несмотря на видимыетолько ей морщинки.

– Я от твоего кофе скоро лопну, – заявилаона. – Почему у тебя даже молока нет? Или сока?.. Я уже который день ведуздоровый образ жизни.

– Молоко киснет.

– Даже пастеризованное?

– Позавчера гроза была, – напомнил я. – Ты жезнаешь, как сверкнет да бабахнет – молоко свертывается.А кофию – хоть бы что.

– Ладно, – сказала она милостиво, – лежи. Уменя дома собака негуляная. Позвони, когда снова внизу давление почувствуешь.Может быть, помогу разгрузиться. Хотя, с другой стороны… может быть, и нет.

Одевалась легко и грациозно перед окном, то-то в доменапротив поблескивает, словно солнце отражается в стеклах бинокля. Я лежал,весь – расслабленное мясо, но с очищенным мозгом, без вопящих инстинктов.

– Что это с ними?

В цветочном горшке из норок робко вылезали непривычнокрылатые муравьи. Зато обычные, которые зовутся рабочими и солдатами, вообщевыбегали, сломя голову, суетились. Выползла первая молоденькая самочка. Впятерокрупнее рабочих, вдвое – поджарых самцов, она настороженно подрагивалаблестящими крылышками, робко осматривалась, припав к земле возле норки. Вкомнате тихо, а так бы движение воздуха вспугнуло, загнало в родные темныеноры.

Вылетать она не собирается, до назначенного времени еще парадней, но, начиная с сегодняшнего, она и другие молоденькие начнут ненадолговысовываться, жадно смотреть на яркий блестящий мир, трепетать от страха ивозбуждения, но выходить в коротких юбчонках на Тверскую, ловить на себеоценивающие взгляды самцов, и от этих взглядов, запаха, ожидания чего-товолнующего, что случится в их организмах, быстрее набухают молочные железы исозревают яйцеклады. Еще совсем недавно они прятались от малейшего порывавоздуха, света, сотрясения, теперь же их неудержимо тянет из родногомуравейника. Пока еще не решаются покинуть полностью, но через недельку этожелание станет настолько сильным, что, позабыв страх, исполнившись уверенности всвоих силах, они вылетят из родных гнезд, встретятся высоко в воздухе с парнямииз другого муравейника и, совокупившись узами брака в свадебном полете,опустятся на грешную землю строить собственные семьи… Милые мои!А пока что вы уверены, что никогда-никогда не покинете родной дом, хотявнешний мир уже тянет, манит…

Я вздрогнул от сильного насмешливого голоса, в котором былаглубокая симпатия:

– Оставайся на этом свете!

Дверь скрипнула, Маринка посмотрела через плечо внимательнои как-то грустно. Я пробормотал:

– Извини, задумался. Слишком много аналогий. Исходства.

– Оставайся! – повторила она.

Дверь за ней захлопнулась. Все еще лежа, я тупо смотрел надерматиновую поверхность, одновременно привычно считая узорные шляпкигвоздиков – мозг не может без работы, – горько подумал, что я толькои думаю, как бы остаться на этом свете, ведь даже уйти в йоги илирерихнуться – все равно это оставаться здесь. Но помрут как мухи, так ийоги, как бы ни уверяли себя и других, что улетят по сверкающей трубе навстречуБольшому Свету.

В балконное окно врывался яркий, но уже с вечернейбагровизной свет. Полосатая тень от решетки без шороха вползла в комнату иподобралась к ножкам постели. Солнце завершало полукруг, вскоре зависнет надгоризонтом и опустится за быстро темнеющий край земли.

После ухода Маринки осталась пустота в гениталиях, ясность вголове, и я форсированно пытался оформить в связные слова и образы то новое,что медленно и тягостно выплывало из таких же темно-красных глубин подсознания.

Пошатываясь, я выбрался из постели. Линолеум пола приятнохолодил разогретые ступни, но на балконе кафельные плитки столько вобралитепла, что прижгли пятки. Я поспешно опустился в плетеное кресло, ногимоего нелепого организма – увы, какой достался! – вытянул на дерюжку.

Отсюда и до самого горизонта высотные дома. Все подевять-одиннадцать этажей, есть даже по шестнадцать. Ни клочка свободногопространства, между домами плотным потоком течет серая масса с цветнымивкраплениями, похожая на селевой поток, что по дороге размыл цветную глину. Поузким обочинам семенят мелкие существа, втягиваются в узкие щели магазинов,по-муравьиному проваливаются в широкие черные норы подземных переходов и метро.

В спину от монолита каменной стены уютно и по-домашнемунесет теплом. Огромный город простирается от моих ног. Совсем не Древний Рим сего храмами, колесницами, цирками, гладиаторами, массовыми казнями – пятьтысяч рабов распяли на столбах вдоль дороги от Рима до Капуи за одиндень! – а сверхсовременный город.