Я живу в этом теле - Юрий Никитин

Губы мои охватило морозом. Нечто страшное поднялось изкосмических глубин и посмотрело на меня жутко и безглазо. Как из параллельногомира, донесся встревоженный голос:

– Егор!.. Егор, что с тобой?

Из тьмы выступило светлое пятно, превратилось в милое лицо свстревоженными глазами. Я с трудом пошевелил все еще деревянными, словно мнеобезболивали перед удалением зубы, губами:

– Да все в порядке…

– Ты так страшно побледнел!

– Правда?

– Можно сказать, ты не почувствовал!

Она уже сердилась, я сказал примирительно:

– Почувствовал, почувствовал… ты же знаешь, что запоколение теперь пошло. Вот раньше был народ…

Она спросила настороженно:

– Так, может… тебе нельзя заниматься этим?

– Чем? – спросил я, поддразнивая.

– Сексуальными забавами, – отпарировалаона. – Очень мне надо, чтобы ты на мне помер!

– Тогда уж, скорее, под тобой, – пробормотал я.

– Да?.. Гм, об этом я как-то… Ты прав, это не такстрашно, когда захотела – слезла, не захотела… А ты как, сразуокостенеешь? Весь?

Она щебетала, хотя глаза еще оставались серьезными.В них таилась тревога, но я чувствовал, как теплая кровь постепенновозвращается в мое лицо, холод отступил, только осталось быстро тающее ощущениечего-то нечеловечески огромного, что коснулось меня самим краешком, краешкомсвоей тени, но я и так едва не распластался, как муравей под катком, отощущения космической огромности.

– Давай я смелю кофе, – предложил я. – Что-тов голове туман.

– Тебе ж нельзя…

– Можно, можно, – успокоил я.

Она недоверчиво покачивала головой. Глаза всматривалисьпытливо, уже уловила ложь, но не могу же сказать, что страшная и беспощаднаямысль… нет, не мысль, а чувство связало муравьев и людей, вернее, сравнилоструктуру муравейника и… человека. И человечества – тоже.

– Тогда кофе сделаю я, – предложила она. – Яготовлю не такой крепкий.

– Я сам, – возразил я. – У меня получаетсявкуснее.

Закон прост: когда ноги растут от челюсти, то руки, понятно,из задницы.

Я отошел в сторону, предоставив делать кофе моемуразумоносителю, а тот тоже устранился, ибо организм сам все привычно и умелоделает даже не на алгоритмах, а на уже выработанных рефлексах: налить изочистителя воды в джезву, поставить на газовую горелку, зажечь спичку, другойрукой повернуть кран… одновременно слегка придавив вовнутрь, иначе несработает, затем бросить спичку в жестяную крышечку, чуть повернуть верньер вдругую сторону, пусть синяя корона горящего газа слегка опустится, иначераскалит и ручку, а закипающая вода выплеснется и зальет огонь…

– Все муравьи, – сказал я медленно, стараясь непотерять скользкий кончик неожиданной мысли, – все муравьи – частицыединого организма муравейника. Это единое целое. Большой такой Муравей! Ну, этоизвестно всем. Тебя пропустим, с такой фигурой можно не знать многое. Но такое жецелое, как этот большой Муравей, и… человечество! Ладно-ладно, допустим этумысль в качестве просто… э…

– Просто дикой мысли, – подсказала она.

– Да, очень дикой. Мы не только точно так же пасем скоти строим дома. Мы… мы тоже единый организм. Просто у нас намного выше степеньсвободы для каждого существа! Настолько, что даже не замечаем своегоединоорганизмья.

Голос мой вздрагивал, я чувствовал, как в организме моегоразумоносителя… – моем организме! – трясется каждая жилка. Ястрашился потерять мысль, что равна озарению… Кстати, озарение – не та линеобычная мысль свыше, что приходит из нашего общего организма?

Глаза Маринки стали очень внимательными. Вряд ли онапонимала мои слова, просто по-женски вслушивалась в интонации, вчувствовалась вмое состояние.

– Тебе бы сейчас не кофе, а пива… – заметила онасочувствующе. – Расслабишься! А то весь комок нервов. Не по-мужски.

– А как по-мужски?

Она засмеялась:

– Ну, если тебе это надо объяснять…

Джезва зафыркала. Я наполнил обе чашки, рукавздрагивала, но ощущение огромности истаивало, как рыхлая снежная гора подлучами жаркого солнца. Осталась мысль, ее старался не потерять, а теперь моймозг, привыкший к работе, поворачивал со всех сторон еще одну пугающую идею,возникшую из первой: тело моего разумоносителя – такой же муравейник! Иличеловечество, назови как хочешь. Все эти кровеносные шарики, лейкоциты, нервныеклетки, клетки костяные и соединительные и все-все – это тоже целый мир,который, может быть, совсем не сознает своего единства! Каждый лейкоцит работаетсам по себе, знает свои обязанности, живет отведенный ему срок жизни: неделюили полторы, а если кому удается прожить две, того считают долгожителем. Аклетки, скажем, кости – это что-то вроде медленно растущих огромных деревьев,где процессы текут медленно. А то и вроде гор и скал, что меняются ещемедленнее.

И еще одна мысль всплыла, настолько дикая, что неделю назадя запинал бы ее с великим презрением, как нарушающую мое мировоззрение трезвогои скептически мыслящего человека.

Маринка права: почему именно муравьи? Почему не собака иликошка? Сам ли я решился завести этих шестиногих, или же нечто побудило меня…нечто настолько тонкое, неуловимое моими чувствами, как не улавливаю, кпримеру, проходящие сквозь мое тело радиоволны?

Не была ли это подсказка извне?

Или изнутри?

Маринка пила кофе деликатно, но быстрыми частыми глотками.Она знала, что кофе вреден, что от горячего – рак гортани, но рак будетили нет, а вот морщинки у глаз уже появляются, с ними бороться нужнее. Глазаследили за моим лицом неотрывно. Огромный бутерброд ухомякала, нимало незаботясь о будущем фигуры, поднялась:

– Ладно, побегу. Звони, если что.

– Если что? – не понял я.

– Если понадоблюсь, – ответила она безулыбки. – С тобой что-то творится. Не знаю, но у меня тревожноепредчувствие. Ты знаешь, женщин предчувствия редко обманывают…

– Так и должно быть, – пробормотал я. –Женщины как воспроизводящие существа для вида важнее, чем мы, самцы… Вот изащищены лучше. Для вида важнее, для природы… и для чего-то еще… Гм… Для чегоже… Погоди, не уходи еще.

Она уже охорашивалась перед зеркалом, вертелась так и эдак,собираясь перед выходом на улицу, как боксер перед финальным рингом. Еекрасивые брови взлетели на середину лба:

– Тебе надо помыслить, а Господь Бог дал человеку кровировно столько, чтобы он мог наполнить ею либо мозг, либо…

– Мог бы и не скупиться, – ответил я. – Ночтобы хорошо работал мозг, надо приглушить инстинкты.