Патриот - Андрей Рубанов

Возле железнодорожного вокзала грузовик сворачивает на просёлок, переваливается по большим и малым ямам и подкатывает к месту работы.

Выпрыгнув из кузова, Знаев видит длинную вереницу чёрных вагонов типа «хоппер».

Появляется местный гражданский человек, железнодорожный служитель, слегка перекошенный и одетый, по совпадению, в армейский ватный бушлат и сапоги. Рядом с солдатами он и сам неотличим от солдата, только физиономия – испитая и старая; или, возможно, просто тёмная от въевшейся угольной пыли.

Весь снег вокруг вагонов на десятки метров вокруг – чёрный от пыли. Повсюду – мелкие кристаллы каменного угля, они сверкают на солнце; салабон Знаев щурится и смотрит, как железнодорожный дядька открывает дверь стальной будки и извлекает лопаты и ломы. В группе бойцов происходит мгновенное замешательство. Кто поумней – расхватывают лопаты. Медленным и недальновидным достаются ломы. Салабон Знаев тоже замешкался и теперь сжимает в руках ржавый десятикилограммовый лом, обжигающий ладони даже сквозь рукавицы.

Вагон-«хоппер» имеет раздвижное днище, поделенное на секции-люки. Надо подойти с ломом или кувалдой и сильным ударом сбить один за другим два стальных запорных крюка: тогда люк с тяжким грохотом отваливается, и чёрный поток каменного угля обрушивается на утоптанную землю. Тот, кто наносил удары, должен тут же отскочить, чтобы его не погребли под собой огромные глыбы.

Чёрная пыль тугими клубами поднимается над местом сражения. Салабоны тоскливо молчат. Глыбы угля выглядят ужасающе. Железнодорожный дядька – а именно он нанёс первые удары, освободил первый люк и наглядно показал все несложные технологические премудрости – бросает кувалду к ногам сержанта Ломидзе.

– В каждом вагоне по 70 тонн, – сообщает он. – До вечера успеете сделать два вагона.

Уходит вразвалку. Хлястик на его бушлате болтается на одной пуговице.

– Алё, воины, – зовёт сержант Ломидзе. – Готовы Родину защищать?

Все молчат. Чёрная завеса медленно рассеивается. Вагоны даже на расстоянии источают смертный холод, словно прибыли прямиком из Воркуты.

– Вперёд, – командует сержант. – Знаев, чего застыл? У тебя – лом, давай первый, не стесняйся.

Знаев молча лезет в открытый люк. Сначала швыряет внутрь лом, затем карабкается сам. На половине пути лом стремительно скользит обратно и едва не пробивает грудь Знаева. Но салабон твёрдой рукой перехватывает стальное жало – не настолько он ослаб и замёрз, чтоб утратить врождённую ловкость.

Делать нечего. Этот день надо как-нибудь прожить. Этот уголь надо как-нибудь победить.

Внутри выясняется, что лишь малая часть груза высыпалась из люка сама собой. Основная масса – слежалась и замёрзла.

«Из Воркуты, – думает салабон Знаев, – точно из Воркуты».

Он набирает полную грудь ледяного воздуха и вонзает лом.

Через час все становятся одинаково чёрными. Белорус Сякера неотличим от туркмена Язбердыева. Все сплёвывают чёрную слюну и яростно высмаркивают чёрные сопли. Чёрная пыль скрипит на зубах. Чёрный пот течёт по чёрным лбам. Зато все согрелись, вороты бушлатов расстёгнуты, и если остановиться, отставить лом и присесть на угольную кучу, отдохнуть, перекурить, перевести дух – мороз атакует не сразу. Можно жить. Только недолго – минуту, две: мокрое от пота исподнее быстро стынет, и салабон, вроде бы презревший стужу, вынужден снова вскакивать и хвататься за инструмент.

Ещё через час Знаеву становится понятно, что выгрузить всемером 140 тонн угля за один день абсолютно невозможно – а следовательно, нечего и пытаться. К тому же выводу приходят остальные, это понятно по невесёлым взглядам и неторопливым движениям чёрных рук, сжимающих чёрные черенки лопат.

Представление о времени – «час, ещё час» – весьма условны; часов ни у кого нет, устав не позволяет. Часы есть только у сержанта Ломидзе, но подойти и поинтересоваться никому и в голову не приходит: в худшем случае нарвёшься на удар в грудь, в лучшем – на старую поговорку о советском солдате, который «копает от забора до обеда».

Сержанту Ломидзе тоже нелегко, – он, конечно, не работает, он – «дед», старослужащий, ему «не положено». Однако никто не снимал с него обязанности руководить и контролировать. Сержант Ломидзе стоит в отдалении от окутанного пылью вагона, изо всех сил размахивает руками, в попытках согреть своё большое красивое тело, и курит одну за другой дорогие сигареты с фильтром. Ему никто не сочувствует.

Салабоны не сочувствуют даже друг другу; среди восемнадцатилетних, грязных, замёрзших сочувствие не практикуется. Каждый сочувствует в первую очередь самому себе. Сочувствие хорошо там, где все сыты, согреты и выспались. Там, где все промёрзли до костей и круглосуточно хотят жрать, – сочувствия не бывает.

Иногда до них доносится шум поездов. Нечасто, впрочем. Город невелик и расположен в отдалении от очагов цивилизации. Но и здесь жизнь движется, грохочут товарняки, гонят закопчённые цистерны с нефтью и солярой, вагоны с лесом и углём; из Воркуты, из Карелии, из Мурманска, со всех концов холодной страны. Заслышав железное громыхание, салабоны переглядываются. В их мифологии железная дорога занимает важное место. Когда 730 дней истекут и салабоны станут дембелями – все они разъедутся по домам именно на поезде. «Дембельский поезд» – возлюбленная мечта, он приедет за каждым, никого не забудет.

Его надо просто дождаться.

«На самом деле я совершенно счастлив, – думает салабон Знаев. – Все мы здесь счастливы. Жизнь заканчивается плохо, смертью, а служба – хорошо, возвращением домой. Из-за этого всё у нас наоборот, неправильно. Вместо того, чтоб жить, мы дожидаемся. Лучшее отложено на потом. Главное событие – в самом финале. Когда приедет дембельский поезд. Но это ошибка, так нельзя. Мой лучший день – сегодня, моё лучшее время – теперь, в эту минуту. Прошлое уже кончилось. Будущее ещё не наступило. Я имею в распоряжении только сегодня и сейчас. Миг между прошлым и будущим, как в той песне из того красивого фантастического фильма. Я живу, пока наслаждаюсь текущей минутой».

Это – собственная, сокровенная правда салабона Знаева. До главной идеи своей жизни он дошёл самостоятельно. Примерно в шестнадцать; точнее сказать нельзя. Идея оформлялась постепенно, Знаев не вычитал её в книгах, не услышал от друзей.

Живёшь только один раз. Каждая секунда – единственная.

Миг, ещё миг, тикают часики, безжалостно цедят быстротечное время.

От раздумий его отвлекает сдавленный вопль: появился первый пострадавший, салабон Алиев. Глыбой антрацита ему отдавило ногу. Подпрыгивая и ругаясь на родном языке, Алиев уходит из вагона. Остальные не обращают внимания. По тому, с какой ненавистью Алиев отшвырнул лопату (она ударилась о стальную стенку вагона, стенка отчаянно зазвенела), всем понятно, что уроженец города Гянджа просто выдохся и хочет отдохнуть.

Знаев тут же бросает лом и присваивает освободившуюся лопату. Она кажется неправдоподобно лёгкой, игрушечной. Из-за стенки доносится недовольный бас сержанта Ломидзе, не поверившего в серьёзность травмы; спустя краткое время Алиев возвращается, дрожа от холода и унижения, его лицо искривлено страданием, из-за чёрного голенища торчит, наподобие заячьего уха, угол фланелевой портянки: не иначе, снимал сапог и показывал сержанту повреждённые пальцы.