Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова

– Гёте, – краешками губ улыбнулся полковник.

– И откуда вы только столько стихов знаете, Пётр Сергеевич?

– А вы полагаете, Евдокия Осиповна, что офицерам положено знать лишь устав и военные науки?

– Нет, что вы… Просто вы все их наизусть помните, и читаете так хорошо… У нас немногие артисты похвастаться могут.

– Мой отец, Евдокия Осиповна, был известным в Москве меценатом, покровителем искусств. И матушка моя также всегда любила искусство. Так что всё моё детство прошло в окружении муз: поэтов, художников, артистов… Отец устраивал выставки, помогал театру, издавал альманах… И вся эта публика сутками не оставляла его. Иные ночевали, потому что негде было жить. Так что я обречён был искусство любить и знать.

– А отчего же вы избрали военную стезю?

– Вероятно, устал от муз, – пошутил Тягаев. – Не могу точно сказать. Сколько себя помню, всегда знал, что должен быть военным. А искусство люблю. Правда, сам я человек в этой области вполне бездарный, во-первых, а, во-вторых, ретроград, поскольку мало что из современного искусства мне по душе, но всё же кое-что смыслю. А стихи я учил с малых лет. Для тренировки памяти. По стиху в день заучивал. Целые поэмы даже. А потом уже стал заучивать лишь то, что нравилось.

– А я стихи худо запоминаю. У меня память не очень хорошая. А, вот, песни, не поверите: с первого прослушивания повторить могу. У меня память слуховая. Я, собственно, и стихи, и прозу хорошо запоминаю и быстро в том случае, если кто-то читает вслух с выражением. Звучание запоминаю, интонации. Вот, всё, что вы читали, я уж никогда не позабуду.

– Мне очень приятно это, Евдокия Осиповна.

Они разговаривали в вагоне-ресторане, когда вдруг появился патруль из двух солдат и красного командира. Криницына заметила, как Пётр Сергеевич напрягся, отложил салфетку и нащупал спрятанный в кармане браунинг.

– Что с вами? – спросила Евдокия Осиповна.

– Видите, солдата? Того, что справа? Он служил у меня и знает меня в лицо.

– Он может не узнать вас… – заметила Криницына, внутренне похолодев. Что будет теперь? Неужели арестуют его? Или, не дай Бог, убьют?.. Господи, оборони!

– Узнает. Непременно узнает. Он совершил серьёзный проступок и был наказан по моему приказу. А потом бежал с фронта. Теперь не упустит случая поквитаться… Спасибо вам за всё, Евдокия Осиповна! – полковник резко поднялся из-за стола и вышел в проход. Патруль немедленно заметил его, и один из солдат вскрикнул:

– Вот тебе на! Их благородие собственной персоной! Братва, да ведь это полковник Тягаев! Держите контру! – он кинулся к полковнику, но тот швырнул ему под ноги стул, и дезертир шлёпнулся на пол, заградив проход своим товарищам.

Воспользовавшись заминкой, Пётр Сергеевич открыл окно и выпрыгнул в него. Вслед ему прозвучало несколько выстрелов. Евдокия Осиповна вскрикнула, прильнула к стеклу, но ничего не смогла разобрать: поезд шёл на полной скорости, а вокруг тянулись белые просторы, испещрённые чёрными проталинами, а на горизонте чернел лес… Криницына приложила руки к груди и поникла головой. Рядом чертыхались патрульные, один из них зло бросил:

– А, чёрт с ним! Может, как раз шею свернул себе, контра! Жаль, от пули моей ушёл… Уж я бы ему не забыл давнишнего…

У Евдокии Осиповны потемнело в глазах. Неужели погиб? Боже Всемогущий, Боже Милосердный, не попусти! Спаси раба твоего Петра в несчастьях его! Защити, Господи! Защити!

10 – 11 апреля 1918 года. Екатеринодар

Генерал Алексеев, в начале похода настаивавший на кубанском направлении, был против штурма Екатеринодара. Находящаяся в городе более чем двадцатитысячная группировка красных, не имеющая недостатка в оружии (в спешке отступления кубанские власти забыли уничтожить завод по производству артиллерийских снарядов), оставляла мало шансов на победу шеститысячному, измотанному долгим и полным лишений походом и постоянными боями белому воинству, имевшему всего-навсего пятьдесят штук пушечных снарядов и чуть более пятидесяти тысяч ружейных патронов. Но для Верховного выбора не существовало. Слишком долог был путь к этой «Обетованной земле», слишком многим уже заплачено за неё, и слишком много поставлено на карту, чтобы в последний момент повернуть назад. К тому же большая часть армии желала штурма, видя в Екатеринодаре свой Иерусалим, обращая к нему все свои надежды и устремления и свято веря в своего Вождя…

Погода продолжала лютовать, дожди вперемешку со снегом обратили дороги в сущие болота. А вокруг, в каждой станице сидели большевики. Армия оказалась в кольце, и тем отчаянней становилась вера во взятие кубанской столицы, в то, что заветная цель будет достигнута.

К Екатеринодару пробивались с боями, истекая кровью, теряя людей, которых не доставало времени достойно похоронить. Страшен был последний переход. Путь вдоль железной дороги преградил огнём красный бронепоезд, и пришлось идти по бездорожью, напрямик, сквозь ночную тьму. Разлившаяся Кубань затопила много вёрст, и идти приходилось по ледяной воде, сбиваясь с пути, проваливаясь в ямы и канавы. А на фоне непроглядной черноты ночи жутко смотрелись алые зарева – это полыхали подожжённые шедшими впереди черкесами брошенные хутора…

В месте намеченной переправы обнаружился лишь паром, способный перевозить разом до полусотни человек. Ниже по реке нашли ещё один, меньшей вместимости. Эти паромы и рыбачьи лодки призваны были перевезти на другой берег всю армию… Переправа затягивалась. Засевшие в Екатеринодаре большевики могли легко уничтожить её, но отчего-то не сделали этого, использовав полученное время для дополнительного укрепления города. Штаб войск Северного Кавказа издал приказ: «В случае враждебного выступления в г. Екатеринодаре с чьей-либо стороны город Екатеринодар будет подвергнут артиллерийскому обстрелу; чрезвычайным комиссаром г. Екатеринодара назначается Макс Шнейдер; буржуазный класс Екатеринодара немедленно должен выступить на позиции для рытья окопов. Саботаж будет подавляться кровью и железом». Большевиков, в отличие от кубанского правительства, ничуть не смущало возможное разрушение города бомбардировкой и гибель в результате оной мирных жителей…

Переправившиеся войска слёту захватили станицу Елизаветинскую. До Екатеринодара осталось несколько вёрст… Огромный обоз армии, непомерно выросший с присоединением к нему кубанской Рады, решено было переправлять в последнюю очередь. Для его охраны был оставлен отряд Добровольцев под командованием Маркова.

– Попадёшь теперь к шапочному разбору! – горячился Сергей Леонидович.

Между тем, в Елизаветинскую начали переправлять раненых. Гулко ухали залпы артиллерии, от которых, кажется, содрогалась сама земля.

– Они из Новороссийска тридцать пять тяжёлых орудий подвезли и палят… – со знанием дела определил раненый полковник. – За всю войну такого боя не слышал…

Убедившись в том, что раненые устроены на новом месте, Таня Калитина вышла из отведённой под лазарет хаты на улицу и направилась к красной каменной церкви. Стоял Великий пост, близилась Страстная неделя. Скоро настанут скорбные дни, дни, в которые Спаситель был предан, мучаем и распят… И теперь горстка людей, избравших торный путь, восходит на свою Голгофу, принимает муки и гибнет во имя России и во имя Христа, и ангельская песнь встретит их в чертоге Господнем… Льётся кровь по русской земле, смешивается кровь праведников и грешников, и полнятся обидой и злостью сердца, и отходит любовь. Недавно минуло Прощёное воскресение. А о каком прощении можно говорить? Разве можно простить всё то страшное, что сотворяется? «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть…» И это не предел… А где – предел? Разве не перешагнули его давно, уйдя в запредельность? Прощение… Прощать разучились. Не только врагам кровным, но и ближним своим. И в армии иные друг на друга волками смотрят. Казалось бы, одно дело делают, а друг друга едва терпят, и примириться не могут, и держат за пазухой счёт, чтобы предъявить… Пресвятая Богородица, умягчи сердца ожесточившиеся, научи их терпимости и примирению хотя бы перед лицом общей беды!