Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова

В этот момент раздался взрыв: стены задрожали, с грохотом разбились ворота, жалобно задребезжали залитые грязью окна.

– Вы уберите своих лошадей, а то останетесь без средств передвижения, – посоветовал Верховный кубанцам, кивнув на привязанных к забору лошадей.

Пожевав губами и пошептавшись с коллегами, Лука Быч произнёс с неохотой:

– Кубанское правительство принимает ваши требования, но устраняется от дальнейшего участия в работе и снимает с себя всякую ответственность за последствия…

– Ну нет! – Корнилов ударил пальцем о стол, звякнув надетым на него перстнем. – Вы не смеете уклоняться. Вы обязаны работать и помогать всеми средствами командующему армией. Иван Павлович, – обратился он к Романовскому, – составьте, пожалуйста, проект договора.

Романовский вышел из комнаты. Лавр Георгиевич устало откинулся на спинку стула:

– Через несколько дней я возьму Екатеринодар, освобожу Кубань, а там делайте, что хотите… – через мгновение лицо неожиданно озарилось. – Если бы у меня было теперь десять тысяч бойцов, я бы пошёл на Москву!

– После взятия Екатеринодара у вас их будет трижды десять тысяч! – заверил атаман Филимонов, радуясь, что судьба армии отныне в руках этого особенного, удивительного человека, проникаясь к нему абсолютным доверием.

Корнилов задумчиво посмотрел вдаль и ничего не ответил. Вернувшийся Романовский зачитал проект договора:

– Первое. В виду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены Кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признаётся необходимым переход Кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.

Второе. Законодательная Рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям Командующего армией.

Третье. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзываются в состав правительства для дальнейшего формирования Кубанской армии.

Протокол был подписан обеими сторонами.

– Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвёртый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого, что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьётся в груди моей.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага…

Она слушала его заворожено, затаив дыхание, вбирая в себя каждую фразу, каждую ноту, звучавшую в его бархатном, глуховатом голосе. Он читал эти стихи без каких-либо эффектов, ровно, но так напряжённо звучал голос, таким вдохновением освещалось лицо, так глубок и отстранен становился взгляд, что не было сомнений, что каждое слово, написанное поэтом-воином он чувствует совершенно, потому что сам прошёл через этот ад, пережил его, вынес на своих плечах… У Евдокии Осиповны обрывалось сердце. Она готова была встать на колени перед этим человеком и целовать его руку, ту самую, искалеченную. Какое-то ранее неведомое, окрыляющее и душащее одновременно чувство затопило её душу. Ах, если бы никогда не кончалась эта дорога! Если бы всегда быть с ним! Как счастлива должна быть его жена! И он, несомненно, любит её. Ведь жена его достойная, прекрасная, честная женщина. А Евдокия Осиповна… Она не достойна даже быть рядом с такими людьми, разве что служить им… И с новой силой воскресала в израненном сердце неизбывная мука, приведшая её однажды на самый край…

Дунечка Криницына рано осталась сиротой. Отец, мастер на одном из заводов, много пил и однажды, в февральскую стужу, замёрз насмерть. А вскоре не стало и матери, надорвавшейся на нескольких работах и сгоревшей от скоротечной чахотки. Остался хворый младший братец, и ни единого человека, кто бы мог помочь им. Ничего не оставалось Дунечке, как пойти побираться. Имея звонкий голосок, она пела грустные, протяжные песни, и сердобольные прохожие подавали сиротке. Замерзая на холодном ветру, Дунечка мечтала стать артисткой, выступать на настоящей сцене, и чтобы афиши её расклеивали по городу, и непременно были цветы…

Однажды к ней подошёл мелкий, смуглый, чернявый господин с чувственными губами и влажными глазами, заговорил, грассируя:

– Вы, мадемуазель, настоящий талант! Это говорит вам Самуил Кац! Позволите узнать ваше имя?

– Дуня… – пролепетала девушка.

– Это ничего! Мы вам дадим другое! Вы будете у нас… ммм… Мадемуазель Шанталь! Вам нравится такое имя?

– Я не знаю… Я не совсем понимаю…

– Ах, пардон! Я ведь не объяснил! Я – импресарио. Содержу небольшой хор, в котором юные таланты, подобные вам, расцветают и делают первые шаги к большой славе. Хор выступает каждый вечер, кроме понедельника, в кафе-шантане «Орхидея». Хористки получают жалование, им оплачивают туалет и стол… В общем, наши девушки катаются, как сыр в масле. А если обстоятельства сложатся, так и на большую сцену выходят. Вы согласны, мадемуазель? Подумайте! Сцена! Тепло! Цветы! Поклонники! Слава! Неужели вы хотите и дальше мёрзнуть на улице?!

Мёрзнуть на улице Дунечке не хотелось. Вдобавок братец очень болел, и нужны были деньги на хорошую пищу и лекарства.

Так она оказалась хористкой кафе-шантана «Орхидея». Хор состоял из дюжины девиц, весьма фривольного нрава. Они пили, курили, непристойно выражались и даже дрались между собой. Дунечке это очень не понравилось, но отступать было поздно. Заправляли всем сам Кац, которого все звали просто Мулей, и его жена Дора, расползшаяся поперёк себя шире баба, мать восьмерых детей, безумно ревнующая мужа. Когда на Дунечку надели чудовищное платье, открывающее плечи, грудь и ноги, сердце её упало, но она вышла на сцену со всеми и целый вечер пела для жующей нетрезвой публики. Затем хористки разлетелись по кабинетам, а Дунечка, окончательно понявшая, где оказалась, бросилась в гримёрную. Её единственным желанием было сбросить с себя отвратительное платье, надеть свою ветхую, бедную одежду и бежать. Но едва она оказалась в комнате, как дверь захлопнулась, и Муля протянул к ней свои руки, чмокая крупными губами: