Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова

– Но вы же не знаете ничего обо мне! Вы не знаете, какая я! А если б знали, не пустили бы на порог! И правильно!

– Я ни о чём не спрашиваю тебя, дитя моё…

– А я вам расскажу! – Дунечка задрожала. – Всё расскажу! Чтобы вы знали, какую дрянь вы в своём доме приютили!

И она рассказала ему всё, как на исповеди. Рассказывала долго, захлёбываясь слезами, но чувствуя, как с каждым словом облегчается душа. Криницын слушал её с неподдельной скорбью. Когда она закончила, он поднялся, заходил по комнате, заговорил, волнуясь:

– Я предполагал нечто в этом роде… Боже мой, до какого ужаса дошла Россия, до какой мерзости! Все эти кафе-шантаны, хоры… Рассадники разврата! Вот, от чего погибнет всё… Содом и Гоморра были уничтожены за меньшие грехи! Растление душ, соблазнение малых сих – что может быть страшнее?! Вот, чем следовало бы озаботиться правительству! Нравственностью! Сбережением устоев! Иначе никакие финансы не спасут! Всё пронизано распадом, развращённостью, пьянством, и смрадное дыхание окутывает города и деревни… Вот, народная беда! Беда более страшная, чем войны и эпидемии! Вот, пагуба, за которую страшное искупление придётся принести всей России. Новый Вавилон! – обернувшись к Дунечке, он крепко взял её за руки, по-отечески погладил по голове: – Не плачь, дитя моё, не казни себя. В том, что случилось, нет твоей вины. Верь мне, я всё сделаю, чтобы жизнь твоя наладилась, и всё страшное, что было, изгладилось.

– Зачем вам так обо мне заботиться? Кто я вам? Что вам за дело до меня?

– Когда я увидел тебя не мосту, я подумал, что это Божий перст. Когда-то моя дочь стояла также. Также смотрела на ледяную воду. А потом бросилась в неё. Я не знаю, почему она это сделала. Меня не было рядом с ней. Я не смог помочь своей дочери. Не смог спасти её. Значит, я виноват в её гибели… Я сделаю для тебя то, что не смог сделать для неё.

Николай Андреевич сдержал слово. Он не просто позаботился о бедной сиротке, но удочерил её, дав свою фамилию. Из города, с которым связано было столько горя, Криницын увёз свою воспитанницу за границу: они побывали в Германии на водах, в Швейцарии в Альпах, несколько месяцев провели во Франции, на зиму перебрались в Италию, которая потрясла Дунечку, покорила её своим теплом, солнечностью, вечной красотой и покоем. То была совсем другая жизнь, новая и чистая, и Дунечка постепенно оправлялась от пережитого, оживала. Через два года они вернулись в Россию. Возвращались с севера, по пути посещая древние святыни: Валаам, Соловки… И жадно глотала Дунечка воздух этих мест, в нём самом слыша исцеление своим ранам. Там, после говенья, исповеди и причастия, она словно бы родилась заново, словно омылась душа её и очистилась от черноты, и воскресла к иной жизни.

В Петербурге Криницын снял небольшую, но уютную квартиру. Они всё так же жили втроём: Николай Андреевич, Дунечка и Настасья. Благодетель нанял для неё учителей, в том числе, по вокалу. Слушая, как поёт воспитанница народные песни и романсы, старик не мог сдержать слёз.

– В тебе есть искра, – говорил он. – Дар Божий. А дар Божий должно отдать людям, иначе грех. Ты должна петь, вкладывать свою душу в свои песни и врачевать ими души других людей.

Дунечка сомневалась, слишком живы ещё были кошмарные воспоминания прошлого. Но Николай Андреевич настоял на своём, и вскоре Евдокия Криницына блистала на лучших сценах Москвы и Петербурга, пела даже в присутствии членов Императорской семьи. Никто бы не узнал в этой красивой, подчёркнуто скромной, не допускающей ничего похожего на вульгарность, женщине бедную, забитую сиротку. Никто не знал о её прошлом, кроме благодетеля, никто не мог заподозрить, что у этой образованной, независимо и с достоинством держащейся красавицы такое страшное прошлое. На своих концертах Криницына избегала помпезности, ярких декораций и нарядов, заявляя, что тем, кто хочет слышать её голос, её песни, мишура не нужна. И это было сущей правдой. Она выходила на сцену, облачённая в тёмное, красивое, но простое платье, изящная и тонкая, и пела под аккомпанемент рояля и гитары. Позднее её труппа расширилась: в ней появился скрипач, гармонист и балалаечник. Успех был феноменальный. О загадочной певице говорили в гостиных, газеты задавались вопросом, «из каких райских кущ прилетел этот соловей», поклонники присылали записки и цветы, но ни одного из них не одарила Евдокия Осиповна своим вниманием. Это немного огорчало благодетеля. Он часто болел и беспокоился, что воспитанница останется с его уходом одна. Но она не могла переступить через себя, перебороть свой страх, продолжала дичиться мужского общества и вела за пределами сцены жизнь, сродную монашеской.

Николай Андреевич скончался летом Четырнадцатого года. Его имущество Евдокия Осиповна распродала, оставив лишь квартиру в столице, где жила вместе с Настасьей. На вырученные деньги она организовала сиротский приют, часть пожертвовала на храм, а оставшаяся сумма пригодилась, когда началась война. Оставаться в столице и развлекать беспечную публику Криницына не желала. Это была не её публика. Эта публика легко могла веселиться в кафе-шантанах, аплодируя вульгарным певичкам, сменившим свои имена на клички. Публика же Евдокии Осиповны была на фронте и в госпиталях. Туда-то и направилась Криницына. Она не боялась выступать на передовой, она рисковала своей жизнью, она давала по нескольку концертов в день в лазаретах, она не спала сутками, переезжая с одного фронта на другой, иногда теряя сознание от усталости, она выступала с температурой под сорок, ничем не выдавая своего состояния, и, читая восторг и благодарность в глазах своих слушателей, была счастлива от сознания того, что нужна им, что делает важное и хорошее дело, что не зря живёт на этом свете, и это чувство давало силы продолжать взятый бешеный ритм. Тогда Евдокия Осиповна всем сердцем привязалась к героям, защищавшим Отечество, отдающим жизнь за него. И, вот, теперь один из них сидел рядом с нею. И сердце её томилось от страха за его судьбу, и хотелось помочь, защитить… И во взгляде, смотревшем из-под стёкол пенсне, она читала нечто большее, чем благодарность, чем интерес, адресованный её таланту. Особенно явственно она ощущала это, когда пела ему, лаская нежной рукой гитарные струны, пела ему одному и для него, и сладко-сладко становилось на сердце в такие мгновения. А когда он читал стихи, ей казалось, что читает он их неспроста, что так, чужими песнями, он обращается к ней:

– Блеснёт заря, а всё в моём мечтаньи

Лишь ты одна.

Лишь ты одна, когда поток в молчаньи

Сребрит луна.

Я зрю тебя, когда летит с дороги

И пыль и прах.

И с трепетом идёт пришлец убогий

В глухих лесах.

Мне слышится твой голос несравненный

И в шуме вод;

Под вечер он к дубраве оживленной

Меня зовёт.

Я близ тебя; как не была б далёко,

Ты всё ж со мной.

Взошла луна. Когда б в сей тьме глубокой

Я был с тобой!

– Чьи это стихи?