Сладкий грех - Никола Корник

— Да, — сказала Лотта. — Я уезжаю сегодня вечером с лордом Сен-Северином. Она подхватила горничную и закружила ее по комнате, несмотря на все ее протесты. — Мы поженимся, Марджери! Я стану леди Сен-Северин!

— Здорово же вам пришлось потрудиться, — серьезно заметила горничная. — Последние два месяца вы вели себя так, словно уже вышли замуж.

— Вовсе нет! — уязвленно заметила Лотта. — Я вела себя так, как полагается любовнице, а не жене, Марджери. Ни одна жена не спит с собственным мужем. Это низкий вкус, слишком буржуазно.

— Ерунда, — возразила Марджери. — Вам бы, мадам, стоило забыть эти лондонские глупости и просто признаться, что вы любите своего мужа.

— О, вот как, — вздохнула Лотта. — Может, и вправду стоило бы.

Она пристальнее всмотрелась в лицо горничной. Марджери явно нервничала, ее лицо казалось несчастным.

Лотта почувствовала прилив жалости. Можно, конечно, упиваться собственной радостью, но у Марджери вряд ли есть повод разделять ее. Очевидно, взять девушку с собой нельзя. Она останется в городке, где совсем нет работы и нищета, постоянно нависающая над жителями угроза.

— Прости меня. — Лотта протянула руку, чтобы погладить худенькое плечо девушки. — Я дам тебе прекрасные рекомендации, хотя, возможно, они и не принесут тебе особенной пользы среди местных дам. И я оставлю тебе достаточно денег, чтобы продержаться подольше… — Лотта не договорила — ее сердце пришло в замешательство, так как Марджери безнадежно покачала головой, выразив этим жестом сразу все чувства.

— Все не так, мадам, — немного неуклюже проговорила горничная. Она встала, убрав кисти рук под фартук. — Вы были самой лучшей хозяйкой для меня — дай бог такую каждому, мадам. Вначале вы сказали мне, что вы вовсе не леди. Но я-то знаю, что это неправда, мадам. Я работала на леди Гудлейк больше двух лет, и она ни единого раза не поблагодарила меня за это. Сдается мне, она даже не знала, как меня зовут. А вот вы, мадам, хотя и любите рассказывать про всю эту лондонскую чепуху, но вы леди с головы до пят.

— Марджери, — воскликнула Лотта, — ты растрогаешь меня до слез!

— Что ж тут поделаешь, мадам, — сокрушенно сказала Марджери. — Я думаю, вам стоит взглянуть, мадам. Мой брат дал мне это, — вытаскивая неопрятный клочок бумаги с загнутыми углами из кармана своего фартука. — Он работает буфетчиком в «Быке», мадам. Не то чтобы ему хотелось во что-то вмешиваться, но, как говорится, кота любопытство губит. Уж коли он что нашел, ни за что уже назад не положит… — остановилась Марджери, чтобы перевести дух.

— Марджери, — нахмурилась Лота, — я что-то не понимаю…

Горничная сунула ей бумагу, и Лотта приняла ее с некоторой опаской. Она была покрыта грязными пятнами.

— Она была спрятана в затычке для бочонка, — торопливо объяснила Марджери. — Она на каком-то смешном языке, наверное иностранном. Значит, как-то связана с пленными, мадам. Я не знаю, куда ее деть. Не хочу, чтобы Джон попал в беду, вот я и пришла к вам.

— Конечно, — согласилась Лотта. — Не стоит так беспокоиться, Марджери. Думаю, разберемся. Похоже, бумага лощеная, хотя и прошла через множество рук.

Марджери сделала короткий реверанс.

— Я на кухне, если понадоблюсь, — сказала она.

После ухода горничной Лотта открыла письмо и внимательно рассмотрела его. Это был не французский, как она вначале ожидала. Смешной иностранный язык оказался латынью с кодом.

«Hodie mihi, cras tibi…» — «Сегодня я, а завтра — ты…»

«Si post fata venit Gloria non proper…» — «Если слава придет после смерти, я не спешу…»

Лотта нахмурилась. Она прежде видела уже эти слова. Возможно, на кладбищенских плитах. Она взглянула в окно на шпили церкви Святого Эндрю, четко вырисовывающиеся в синеве неба. Лотта вскочила, схватив шляпку, торопливо набросила жакет, сунула в карман письмо и бросилась к двери.

Через полчаса она уже сидела в гостиной, продрогшая и поникшая, мечтая забыть обо всем, что узнала, мечтая никогда не иметь таланта к языкам, чтобы никогда ее не мучило то же неуемное любопытство, что и брата Марджери Джона. Чашка с чаем остывала перед ней, а листок бумаги открывал код для чтения письма:

«Под стенами тюрьмы Милбей прорыт подземный ход длиной в пятьсот ярдов, ведущий в поля. Заключенные могут обойти охрану и совершить побег…

В Фортонской тюрьме проделан ход в стене…

В Степлтоне подготовлены фальшивые документы для заключенных, совершивших побег…»

Перечень продолжался все дальше и дальше… Тюрьмы в Нормен-Кросс, в Гринлоу и Перфе… Всюду существовали свои планы побега, с подробным описанием дорог и рек, застав, возможности захвата оружия, массового освобождения военнопленных. Далее шла приписка: «В ночь на 14 сентября 1813 года…»

Итак, завтра ночью. Лотта вздрогнула и поплотнее закуталась в шаль, не в силах справиться с холодным дыханием ужаса. Настал момент, когда грандиозный план Эвана стал очевиден ей. Лотта всегда подозревала, что он замышляет нечто более масштабное, чем личное освобождение или побег Арланда. Теперь она узнала все, чего не хотела бы узнавать никогда. Она так любила Эвана. Готова была с радостью бежать с ним. Теперь стало очевидно, что у Эвана широкая сеть участников, подготовленных и вооруженных, пугающая своими масштабами. Шестьдесят тысяч пленных — французы, американцы, датчане, испанцы, ирландцы — готовы объединиться под его командованием и напасть на британцев на их же собственной земле. Панические заклинания миссис Омонд больше не казались Лотте бреднями любительницы готических романов. Бред приобретал реальные очертания. Если всем пленным удастся освободиться и заполонить страну, начнется настоящая бойня, страдания и смерть. Правительство падет. Война будет проиграна, сотни и тысячи ее соотечественников, мужчин и женщин, убиты. Неудивительно, что власти так пристально следили за всеми действиями Эвана. Вот почему Тео и его сторонники так старались найти в ее лице послушного информатора. Теперь она просто обязана рассказать Тео. И предать Эвана.

Лотта отбросила колебания. Речь идет об измене. Дело принимает смертельно опасный оборот. И тем не менее Лотта все сидела и смотрела на пляшущие в камине языки пламени, будто пытаясь впитать их уютное тепло, отогреть охваченную холодом душу. Она вспоминала все, что ей довелось слышать об ужасах тюремных застенков, с их пытками, голодом и болезнями. Вспомнился Уайтмур, переполненный оборванными и немытыми заключенными, доведенными до крайнего истощения. Она содрогнулась, вспомнив рассказы о жестокости охранников, о ссадинах и синяках на лице Арланда. Она сама видела, в каких условиях содержатся пленные на поселении и все прелести этого цивилизованного заключения, его жестокую и унизительную подоплеку.

Лотта тяжело сглотнула. Ужас в том, что вся тяжесть решения ложится на плечи такого человека, как она. Она совсем не готова принимать подобные решения. Делать выбор между красным и зеленым шелком — вот ее удел. Не ей класть на чашу весов жизни соотечественников и патриотические чувства с одной стороны и справедливость, сплетенную с поразительной любовью к мужчине, — с другой.