Флэшмен и краснокожие - Джордж Макдональд Фрейзер

По мере скачки я не выпускал из виду Полярную звезду – держа прямо на нее, я могу чувствовать себя спокойно и свернуть к реке, когда сочту это удобным. Стало совсем темно и я не разбирал дороги, но чувствовал, что грунт ровный и твердый, так что решил довериться чутью своего араба. Меня всего трясло от страха и волнения, связанных с побегом, во рту пересохло, и я сделал добрый глоток из висевшей у пояса фляги. Как только рассветет, запасы воды нужно будет пополнить, зато в мешке есть запас вяленого мяса, а конь продержится на подножном корме.

Часа два я скакал без передышки, потом, с восходом луны замедлил ход, чтобы сориентироваться. Справа не было ничего; слева на удалении вздымалась горная гряда, и при виде ее я вздрогнул на мгновение: там же должна быть река, точно… Но, может, горы за ней? Да, это объяснение… В неверном свете определить дистанцию не представлялось возможным. Когда луна взошла окончательно, стало светло, как днем, и открывшаяся картина поставила меня в тупик. Вместо ожидаемой пересеченной месы я оказался на плоской, как стол, равнине с разбросанными там и тут клочками кустарника. Потрогав грунт, я обнаружил, что он больше напоминает песчаник, нежели обычную для долины Дель-Норте красноватую почву.

Справа уныло завыл койот, становилось жутко холодно, и, прежде чем продолжить путь, я завернулся в одеяло. Настроение почему-то резко упало. Я никак не мог сообразить, где оказался, но знал, что, пока держу на север, все будет в порядке. Однако окрестности сильно напоминали настоящую пустыню. Заметив слева скопление камней, я направился к нему в надежде найти ручей, но просчитался. В лунном свете камни выглядели зловещими и вполне подходили в качестве жилья для змей и ядовитых ящериц; я счел за лучшее живо убраться оттуда и обнаружил с облегчением, что стою на настоящей фургонной тропе, уходящей строго на север. Колея была хорошо укатана, и я, повеселев, двинулся вперед, надеясь вскоре достичь менее пустынной страны. Но по мере продвижения редкие заросли кустарника по обе стороны дороги начали постепенно исчезать, и, насколько хватало глаз, в серебристом свете не видно было ни единого клочка травы или иной растительности. Даже койот затих. Я остановился и прислушался: ничего, кроме бесконечной, неживой тишины. Ледяной ужас сковал меня, и порожден он был вовсе не ночным холодом. Мне стало как-то не по себе, как будто я оказался вдруг в мире мертвых. В этот миг копыто араба стукнулось обо что-то, издавшее высокий гулкий звук. Явно не камень. Я слез и стал шарить под ногами коня. Рука нащупала какой-то легкий полый предмет. Я поднял его и в ту же секунду с проклятием выронил из трясущихся пальцев. С белого песка пустыни мне ухмылялся человеческий череп.

Непроизвольно вздрогнув, я пинком отбросил дьявольскую штуковину прочь. Череп загремел по дороге и остановился у вороха белых прутьев, которые я с ужасом опознал как скелет некоего крупного животного – вола или коня, павшего рядом с колеей. Устремив тревожный взгляд вдаль, я обнаружил еще один такой же ворох, потом еще… еще… Усеянная скелетами людей и зверей пустынная дорога в самом сердце огромной безводной равнины из песка и камня… Разгадка обрушилась на меня с пугающей очевидностью – я понял, куда попал, прекрасно понял. Есть во всем проклятом Нью-Мексико только одно место, подходящее под это описание – по какому-то жутко неудачному стечению обстоятельств я забрел на Хорнада дель Муэрто – ужасный Переход Мертвеца.

На миг мной овладела паника, потом я овладел собой и постарался вспомнить, что сказал солдат тем утром в Сокорро: «Сто двадцать пять миль песка и камня… воды нет, если только не набредете на дождевую лужу… Есть только один способ пройти по ней: накачать своего скакуна водой так, чтоб из него лилось, захватить с собой две большие фляги, выехать часа в три утра и лететь, как ветер. Потому как, если вы не преодолеете ее за сутки… значит, не преодолеете никогда».

Не успели еще эти мысли промелькнуть у меня в голове, как я уже снова был в седле. Единственной надеждой было гнать во всю мочь, пользуясь прохладой ночи. Как далеко я продвинулся? Быть может, миль на двадцать. Остается еще сто… Но если не найду воду – я покойник. Выдержит ли араб еще часов пять – это еще миль, допустим, тридцать, что позволит одолеть почти полдороги? Если конь выдержит и мы найдем воду… Как это называется? Лагуна? Тогда у нас есть все шансы, но если я буду гнать лошадь слишком быстро и она не выдержит… Но не время мешкать. Я задержался еще не надолго, чтобы влить в рот арабу остатки воды из фляги, после чего двинулся вперед. Было зябко, луна зашла, и я скакал почти вслепую, слыша только стук копыт, отдававшийся эхом по пустынной равнине, и стараясь удерживать Полярную звезду в створе ушей араба.

Делая короткие остановки, я гнал коня почти шесть часов, после чего дал коню двухчасовой отдых, укрыв от холода своим одеялом – сейчас его здоровье было куда важнее моего. Мороз стоял жуткий, и к тому же мы начали дьявольски страдать от жажды. Бедная скотинка жалась ко мне, тыкаясь носом во флягу. Я некоторое время вел араба в поводу, но он вдруг начал упираться и нервно ржать. Распознав сигналы, я вскочил в седло и отпустил поводья. Скакун едва не час прямо-таки летел; я чувствовал, что дорога пошла немного под уклон, и когда первые лучи рассвета пролились на Хорнаду, безошибочно различил сквозь туман блеск воды. Язык слишком пересох, чтобы издать радостный клич. Я буквально вывалился из седла и пополз к ближайшей луже. К ужасу моему, араб понесся дальше, застучав копытами где-то в тумане. Я же лежал, раздираемый на части испугом потерять коня и жаждой. Жажда победила. Я припал к воде и в тот же миг отпрянул, захрипев от ужаса. Это был настоящий рассол.

Разве чудо, что на голове моей седые волосы? Чудо в том, что они вообще на ней уцелели, поскольку я едва не выдрал их все с корнем в тот ужасный миг, когда, вскочив, сломя голову ринулся вперед, в надежде остановить треклятое животное, где бы оно ни находилось, но из пересохшего горла моего вырывались лишь слабые всхлипы. В панике я бежал, спотыкаясь в тумане: без воды, без коня, потерявшийся в пустыне – со мной почти все уже кончено. Дважды я падал на камни и оба раза поднимался, заливаясь слезами, но, упав в третий раз, остался лежать, молотя по земле кулаками, пока не сбил их в кровь, и корчился и рыдал в отчаянии.

Что-то прикоснулось к моей шее – что-то влажное и прохладное. В пароксизме страха я перекатился и обнаружил, что это араб лижет меня. Боже правый, морда у него была мокрая! Я стал вглядываться вперед: там виднелись еще пруды, и значит, хотя бы один из них все-таки с пресной водой! С трудом поднявшись, я поспешил к ближайшему, но хитрая скотинка порысила к тому, что подальше. Я последовал за ней и через миг едва не с головой окунулся в чистую, вкуснейшую воду, и пил ее, плещась и катаясь, пока не перехватило дыхание. Араб тем временем тоже припал к пруду, элегантно, как и полагается джентльмену, опустив морду. Едва не задушив коня в объятиях, я позаботился накачать его так, что он едва не лопнул.

Мы отдохнули пару часов, и мне оставалось мечтать лишь о том, чтобы вместо до обидного крошечного пузырька на поясе у меня был настоящий бурдюк для воды. Но делать нечего: я наполнил флягу и мы выехали из длинной низкой ложбины в насыщенный испарениями утренний воздух. Впереди простиралась ужасная пустыня без единого куста или клочка травы в поле зрения. Справа вздымались угрюмые безжизненные горы, скалистыми уступами сбегавшие к равнине, слева на большом расстоянии тоже виднелись возвышенности – не это ли хребет Кристобаль, обрамляющий Дель-Норте? Я развернул араба в том направлении: если поднажать, то можно успеть достичь гор до наступления самого жаркого времени. Мы пустились в галоп. Я повернулся в седле, желая бросить прощальный взгляд… и натянул поводья, оцепенев от увиденного.