Дороги скорби - Павел Серяков

— Мою маму тоже и моих братьев. И папу тоже. А время потом и бабушку не пожалело.

Она прижалась к нему, и стон, похожий скорее на вой, вырвался из детской груди:

— Волдо.

— Да.

— Их ведь убили Враны?

— Нет, — он пригладил её грязные волосы. — Но ты жива, твой брат жив.

— Кто их убил?

— Трефы.

— Трефы — благородные воины, — сказал Фридрих, наконец придя в сознание. Он внимательно слушал, о чем именно незнакомец болтает с его сестрой. — Твои родители, должно быть, в чем-то провинились.

— Фрид! Так нельзя говорить! — повысила голос девочка и, подняв глаза, виновато посмотрела на мужчину, жилет которого перепачкала слезами и дорожной пылью. — Простите нас.

— Вы ни в чем не виноваты.

В это время Юрек оторвался от вертела и сказал, глядя на Фридриха:

— Не пытайся разобраться в войне, парень. В ней не бывает правых, виноваты все.

— Я не буду за виноватых… — ответил он бородатому громиле. — Я буду правым во всем и делать только добро.

— Стань ты хоть чертом рогатым, — по-отечески улыбнулся Юрек, — а сейчас идите есть, раз уж приблудились ко мне… — Он поднес ко рту руку и громко свистнул: — Ян, Волдо или как мне теперь ваше голозадое высочество называть, жрать идите!

Неподалеку в пруду плескалась рыба, а над землей по глади лунного неба спокойно и размеренно плыли черные кляксы облаков.

Когда дети уснули, Волдо и Юрек выпивали, глядя на пламя костра, пожирающее сухие ветви. Мужчины молча прикладывались к бурдюку, в котором плескалась водка, но не вино, как поначалу решил Фридрих.

— Ей бы к лекарю, — наконец произнес Волдо. — Порез или что там у нее…

— Да… — ответил Юрек. — Ты же собираешься взять их с собой.

— Собираюсь, — он провел пальцами по грифу своей лютни и извлек из дремлющих струн ноту. — Юрек, я прошу, не нужно называть меня Яном. Это имя не для моих друзей.

— Почему?

— Потому что.

— Ты вспомнил, что у тебя есть настоящее имя?

— Можно и так сказать, Юрек. Можно взять этих детей?

— Почему ты спрашиваешь у меня?

— Потому, что это твоя повозка.

— Если я скажу, что нет, ты послушаешь меня?

— Если так, я пойду пешком.

— Какой же ты благородный, а! — Юрек бросил гневный взгляд на своего приятеля. — Вот, положим, я скажу тебе нет. Погоню сопляков в шею и тебя, дармоеда, вместе с ними, что тогда? Ты же песню сочинишь о том, какой Юрек негодяй, ведь так?

Волдо улыбнулся и начал наигрывать пришедшую на ум мелодию.

— Нет, друг мой, не сочиню.

— Да не надо вот мне рассказывать. Я не вчера родился и знаю кое-что о тебе.

— Что же?

— То, что однажды барон миглардских земель не дал великому Яну Снегирю денег сверх тех, что великий Ян Снегирь у него уже выпросил… Да, Волдо, мне говорили, ты клянчил деньги, и я с легкостью в это поверил. Со слезами на глазах клянчил! А на что?

— На лютню…

— На лютню! Тоже мне вопрос жизни и смерти! На лютню он просил! — Юрек захохотал громко, и казалось, что от его хохота дрожит земля. — В том селе, откуда я родом, и лютни-то отродясь не видали.

— Юрек! — захмелевший Волдо сбился и начал наигрывать мелодию заново. — Ну к чему вот это все?

— К тому, что теперь все знают о том, что барон миглардский — скупердяй и… Как бишь там было? «Барона Златана стыдись, не затевай вражду. Он жадный пес, он скупердяй! Гори, Златан, в аду!»

— Дурацкая песенка, не думал, что её люди подхватят.

— Да за такие фортели тебя и убить могли.

— Златан стар, а его сыновья сами громче всяких пели эту… — он манерно откинул голову и, убрав со лба прядь волос, заключил: — Это не фортель, а хула.

— А с той дамой из Стальграда, а с той, что из Огневска? Да мало ли таких. Они же просто не согласились провести с пьяным в дым дураком ночь, а как ты их прозвал?

— Мегерами… Но они же таковыми и являются. Я против истины не покривил. Вот, например, с Сюзанной из Стальграда я был приветлив и нисколько не пьян. Она просто дура.

— Есть блоха, а мнит себя…

— Блохой себя и мнит.

— Если я высажу вас, дармоедов, из повозки, ты наверняка забудешь о нашей дружбе и выставишь меня перед всем миром черт знает кем.

— Нет, — соврал Волдо, — не выставлю, мы же друзья.

— Когда ты покупал себе лютню на кровные Златана, ты же тоже был его лучшим другом?

— Был, но, дай он мне несколько крон сверху, остался бы им и до сего дня.

— Поэты…

— Купцы…

— Ладно, — Юрек положил бурдюк на вытоптанную траву, — я спать… Утро вечера мудренее.

— Юрек. Мы же оставим их.

— Ну оставим, а потом куда? Куда их девать-то?

— Ты рассказывал, что в твоем родном селе дети на вес золота. Так же?

— Так-то оно так, но опасно детям в Вихры ехать. Неладно там с детьми.

— Юрек, здесь им точно будет хуже.

— Потом решим, — купец махнул рукой и, покачиваясь от выпитого, побрел к пастушьей хибаре. — Спокойных тебе снов.

Гриммо не прятался, но во мраке ночи оставался невидим для глаз Волдо. С момента их последней встречи минуло немногим более десяти лет, и теперь ребенок, который когда-то играл в два болта и был во время этой игры убит, вырос в статного мужчину, и та часть его души, что принадлежала Лу-уху, рвалась наружу в виде прекрасных песен, авторство коих назвавшийся Яном Снегирем приписывал себе.

— Ты же понимаешь, — прошептал он, — что это дорога в никуда?

Волдо принял шепот сына Рогатого Пса за собственные мысли и не раздумывая ответил:

— Да. А что мне остается?

— В тебе больше Лу-уха, чем ты думаешь, — заметил Гриммо и вновь обратился к Волдо: — Ты станешь удобрением для Семени. Ты понимаешь это?

Ян Снегирь глотнул водки, закупорил бурдюк и, не ответив, поднялся с земли. На онемевших ногах дошел до повозки, в которой на шкурах и укрывшись ими спали Фридрих и Фрида. Волдо приложил ладонь ко лбу девочки. Промочив водой самый чистый лоскут тряпки из всех, что смог найти, положил его на горячий лоб девочки.

— Черный, как ночь, — прошептал Ян Снегирь. — Белый, как день. Блеклого мира яркая тень. Шелест листвы, белизна нежных рук… — Он не отрываясь смотрел на спящую Фриду. — Если ты слышишь, — начал он едва слышно, — подари этим детям покой. Хотя бы на ночь.