Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни - Олег Цендровский

Стокгольмский синдром

В 1973 г. в Стокгольме Ян-Эрик Ульсон совершил попытку ограбления банка и вместе со своим другом Кларком Улофсонном взял в заложники четырех человек. После пятидневной осады, полиция провела спецоперацию и успешно обезвредила преступников. Если бы не одно обстоятельство, это заурядное для криминальной летописи происшествие быстро бы изгладилось из коллективной памяти. Всех, от журналистов и широкой общественности до ученых, поразило необычное поведение спасенных заложников. Они не только отказались давать показания против непутевых грабителей, но и начали собирать деньги на их судебную защиту. Ульсон стал получать множество писем от узнавших о нем из СМИ восторженных дам, а впоследствии даже женился на одной из них. Улофсонн, в свою очередь, неоднократно встречался с одной из заложниц, и они стали дружить семьями.

Криминалист Нильс Бейерут обозначил это явление как Стокгольмский синдром, имея в виду ситуацию, когда жертва (в первую очередь заложник) начинает испытывать симпатию к агрессору (в первую очередь захватчику) и в той или иной форме принимает его сторону. Подобные случаи идентификации с агрессором не являются большой редкостью, и были описаны в психоанализе первой половины XX в. от Фрейда до Фромма. Стокгольмский синдром можно объяснить как защитную психологическую реакцию, вызванную крушением внутренних барьеров человека под напором сильного стресса. Не имея больше эмоциональных сил справляться с ситуацией жертва-палач, жертва-агрессор, человек переосмысляет ее так, чтобы воспринимать себя не объектом насилия, а союзником или инструментом. Снятие конфронтации снимает и напряжение и порой даже дарит чувство эйфории через отождествление с источником силы: раз ты на его стороне, тебе ничего не грозит, более того, ты можешь причаститься радости от ее применения.

Эрих Фромм в своей знаковой книге «Бегство от свободы» описал более общий феномен, который назвал садомазохистской зависимостью, понимая под ней ситуацию, в которой один человек в разных сферах жизни отдает себя во власть другому (мазохизм), а тот, в свою очередь, восторженно принимает эту жертву и наслаждается своей властью над ним (садизм). Это явление четко просматривается в области политических и идеологических отношений: подчинение человека вождю, церкви, организации, идее есть мазохистское предание собственной воли в дрожащие от восторга садистские руки лидеров. Садизм и мазохизм как явления психологические очень часто сливаются воедино в любой иерархической и бюрократической системе: человек с готовностью, а зачастую и рвением, подчиняется тому, что стоит над ним – и в то же время с упоением повелевает и помыкает всем, что находится ниже его.

И садизм, и мазохизм являются формами несвободы и болезненной зависимости. Садист столь же не способен наслаждаться жизнью и существовать без жертвы, как и мазохист не может существовать без того, кому или чему он подчинен. Представляется, что садомазохистская зависимость (она же под несколько другим углом – Стокгольмский синдром) есть явления еще более общего характера, чем это описано у Фромма или в современной психологии. Они характеризуют не только отношения людей друг с другом, а отношения людей с жизнью.

Хорошо известно, что человек, начиная в юности с больших надежд и устремлений, постепенно, под давлением разочарований, неудач, слабости, неуверенности или более трезвой оценки возможностей обыкновенно постепенно спускает свою планку все ниже и ниже. При этом, чтобы контраст между тем, чего по-настоящему хотелось, и тем, что есть или может быть у нас в распоряжении, не был чересчур болезненным, мы совершаем подмену.

Если процитировать Мишеля Монтеня, «не достигнув желаемого, мы начинаем делать вид, что желали достигнутого». Отказаться от своих подлинных целей и идеалов и поставить на их место нечто более доступное намного проще, чем их воплотить. Подобная подмена частично снимает стресс, чувство тревоги и вины, которые вызываются в нас сознанием того, что мы совсем не там в нашей жизни, где хотели бы быть. Что оказывается неприятным сюрпризом, так это тот факт, что данный самообман разрушает личность и обкрадывает жизнь столь же сильно, как и сам отказ от того, что нам действительно нужно.

На каждом шагу приходится встречать людей, гипнотически уверяющих других и, разумеется, самих себя, что у них все благополучно, что в целом их устраивает ситуация, в которой они находятся, что большего и не нужно, даже если положение их плачевно и кардинально отличается от их подлинных желаний. Наряду с таким «принятием действительного за желаемое» наблюдается и второй механизм психологической самозащиты – поливание грязью недостигнутого предмета вожделения, следующая ступень рационализации поражения. На самом элементарном уровне это наблюдается в том, как зачастую люди интеллекта осмеивают мир плоти, а люди, к умственной работе не расположенные, посмеиваются над наивными интеллектуалами, бедные хулят богатых, а богатые презирают бедных, красивые презирают невзрачных, а некрасивые склонны к девальвации телесной красоты как ценности, сочась из всех пор духовностью.

Вот он – Стокгольмский синдром в действии: мы отказываемся конструктивно воспринимать сопротивление, которое жизнь оказывает нашим планам и мечтам, отказываемся противостоять увлекающим нас силам регресса и потому подчиняемся ему. Мы часто встаем на сторону врага, отрекаемся от собственных святынь и бросаем их на поругание, обыкновенно даже не замечая и не признавая сей досадный факт. Именно с этим связана та очевидная морально-душевная деградация, которую приходится наблюдать во множестве людей по мере их взросления, сопровождаемого чередой унизительных компромиссов и отступлений от самих себя. Этот феномен затрагивают в своей книге «Диалектика Просвещения» Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер:

«В возрасте от 40 до 50 лет люди обыкновенно делают своеобразное открытие. Они обнаруживают, что у большинства из тех, с кем они вместе выросли и поддерживают отношения, наблюдаются изменения в привычках и в сознании. Один настолько перестает работать, что в расстройство приходят его дела, другой разрушает свой брак вовсе не по вине своей жены, третий совершает растрату. Но даже и те, с кем не случается столь радикальных происшествий, несут на себе признаки распада. Общение становится пресным, бестолковым, поводом для их бахвальства.

Сначала он склонен считать происходящее с его ровесниками превратной случайностью. Именно они и изменились к худшему. Быть может, дело тут в поколении и его особой, внешними обстоятельствами обусловленной судьбе. В конце концов, он обнаруживает, что все это ему хорошо знакомо, только в аспекте отношения молодежи к взрослым. Разве не случалось ему убеждаться в том, что с тем или иным учителем, дядей или теткой, приятелем родителей, а позднее с профессором университета или заведующим производственным обучением что-то не так! Он мог обнаружить в них до смешного сумасбродную черту характера, или же их присутствие навевало особенную скуку и разочаровывало.

Тогда он особенно не задумывался над этим, принимал неполноценность взрослых за естественный факт. Теперь он убедился: в условиях данных общественных отношений простое продолжение существования при сохранении навыков, технических или интеллектуальных, уже в зрелом возрасте приводит к кретинизму. Все выглядит так, как если бы в наказание за то, что люди предали надежды своей юности и свыклись с миром, они оказались обречены на преждевременный распад».