Портнихи Освенцима. Правдивая история женщин, которые шили, чтобы выжить - Люси Эдлингтон

сочтен историей «одноразовым» и забудется, такой же недолговечный и анонимный, как одежда, которую они когда-то шили в Освенциме.

К счастью, желающие что-то узнать, могли попытаться размотать клубок истории…

11. Они хотят, чтобы мы жили нормально?

«И они хотят, чтобы мы жили нормально?»

Гуня Фолькман-Хехт{415}.

Госпожа Браха Когут, в прошлом – Беркович, ненадолго замолкает. Я жду. В ее калифорнийском доме тихо.

Из всего, что стоит у нее на столе – букеты цветов, словацкая вышивка, книги, керамика, – ее внимание время от времени переключается на раскрашенную черно-белую фотографию на кофейном столике: увеличенный семейный портрет, сделанный в 1942 году, незадолго до депортации в Освенцим. Теперь ее мысли сосредоточены на нем. Я тоже не могу отвести взгляда от людей на фотографии, людей, которых я не знала и уже никогда не встречу. Я смотрю на молодых Катьку и Браху, перевожу взгляд на настоящую Браху, которая сидит рядом со мной, тонкими пальцами перебирая шов брюк{416}.

Когда мы встречаемся впервые, Брахе 98 лет. Она по-прежнему самодостаточна и сообразительна, вопреки безжалостному преклонному возрасту. Овдовевшая после долгого и счастливого брака с Лео Когутом, она готовит еду себе и гостям. Меня приглашают на небольшую кухню, где хозяйка подает вкуснейшие рисолле, шпинатный соус и суп из цветной капусты. Она готовит кошерную курицу и шарики из мацы, как ее учили дома в Словакии много лет назад. Ее движения на кухне отточены и привычны. Она напоминает мне мою бабушку – та готовила и пекла каждый день.

Браха ест молча, сосредоточенно. Я не могу не думать о лагерных обедах, во время которых отчаявшиеся женщины боролись за те крупицы, что им предоставляли. Я пытаюсь объединить два образа: эта собранная женщина и двадцатилетняя девушка, пережившая такое, что и представить тяжело. То, что для меня исследование, для нее – жизнь.

– Я провела в Освенциме тысячу дней, – говорит она. – И каждый день я могла умереть тысячу раз.

Как-то я приезжаю к ней раньше назначенного времени, пока родственников еще нет, и Браха рассказывает мне о друзьях до войны – все они погибли в Шоа. Все ее воспоминания разложены по ящичкам, но заперты они не так плотно, как может показаться. Иногда эмоции – гнев, печаль – вырываются наружу. Выполнение ритуалов повседневной жизни – способ придать тяжелым воспоминаниям структуру, придать жизни ясность и порядок: когда невестка Брахи, Вивиан, пришла в гости в модных рваных джинсах, хозяйка невинно предложила их заштопать.

Сам процесс вспоминания о том времени дововольно болезненный для Брахи. Сейчас она свободно рассказывает о том, что было в лагерях, переключаясь с одного языка на другой, пытаясь найти лучший способ передать воспоминания. Но когда ее дети Том и Эмиль были маленькими, тема Холокоста была под запретом. Они хранили молчание, надеясь, что это поможет вести размеренную и, казалось бы, нормальную жизнь. Также ими двигал инстинкт самосохранения: если дети не знают, что они евреи, они, как надеялись родители, не могут пострадать от антисемитизма, который еще представлял реальную угрозу в социалистической Чехословакии.

Мальчики узнали, что их родители пережили Холокост, только когда об этом заговорила тетя Катька. С тех пор один из сыновей захотел узнать о семейном наследии, а другой понял, что не вынесет даже мысли о страдании своих родных.

Многие выжившие не рассказывали о прошлом, после войны им хотелось сосредоточиться на внутреннем и профессиональном развитии. Портниха Рене Унгар, сбежавшая с Марша смерти вместе с Иреной, в 1945 году написала длинное, честное письмо, где изложила все, что произошло с ней во время войны, но обсуждать лагеря с сыновьями просто не могла{417}. «Катастрофу, что там произошла, невозможно осознать, и сложно поверить, что она была на самом деле», – так было сказано в ее письме. В этом была часть проблемы: если и когда заключенные пытались поделиться своим опытом, в ответ они, как правило, получали отвращение, безразличие или сомнение.

Эрика Коуньо, подруга Брахи из Штабсгебойде, в своих мемуарах рассказала о том, как трудно делиться этим опытом: «Люди либо не хотели меня слушать, либо попросту мне не верили. На меня смотрели, как на инопланетянку»{418}.

Ирена удалила свою татуировку – ей было больно на нее смотреть, настолько она была ужасна. Номера больше не было, но шрам остался. Раны оставались свежими, что бы она ни делала – подавляла воспоминания или делилась ими. Сын Ирены Павел вырос, слыша дома истории об Освенциме, и впитал тревогу родителей.

Ирена не утратила природного любопытства, лишь подпитанного тайными занятиями в Штабсгебойде. Она изучила Холокост, нацистский режим и фашистскую психологию. Она чувствовала, что должна все это знать и понимать. Стопки книг на эти темы не столько служили напоминанием о прошлом, сколько символизировали ее неспособность о нем забыть. Говоря об Освенциме, Ирена пыталась усмирить эмоции, который иначе грозились затмить любой рассказ о прошлом.

О двух конкретных случаях Ирена не могла не рассказывать. Один – возвращение в лазарет и осознание, что ее сестра Эдит мертва – увезена в газовую камеру, а второй – обнаружение в «Канаде» пальто другой сестры, Фриды, которая тоже была убита{419}.

Многие выжившие, и их можно понять, не могли говорить о лагерях, пока третье поколение, их внуки, не начали задавать вопросы. Долгое молчание вовсе не означало свободу от воспоминаний. Прошлое могло нагрянуть, стоило человеку увидеть форму, услышать лай собаки, увидеть дым, поднимающийся над трубами, услышать сильный стук в дверь, даже увидеть полосы на ткани.

Тревога нередко сопровождала выживших после войны. Они не понаслышке знали, как легко и быстро соседи, коллеги и школьные друзья из соратников превращаются в пассивных наблюдателей, если не в агрессоров. Они знали, что хороший дом, чистая одежда и чистая совесть не защитят их от насилия. Они изучали лица новых знакомых, задаваясь вопросом, как этот человек повел бы себя в лагере.

Воспоминания были неотделимы ни от разума, ни от тела, оставляя пожизненные симптомы стресса и физических болезней{420}. Ночные кошмары пробивали эмоциональную защиту, которая днем еще как-то работала. В 1980-х годах Браха с Иреной вместе посетили Японию в качестве послов Cultural Homestay International, замечательной образовательной организации, созданной сыном Брахи, Томом, и его женой Лилькой{421}. Днем подруги уходили гулять, знакомиться с Японией. Сначала они удивились, увидев людей с зонтиками под безоблачным небом, но вскоре поняли, что так местные жители защищались от мягкого падения пепла, разлетевшегося от относительно небольшого извержения вулкана. Ночью Ирене снились кошмары, она кричала во сне. Браха