Когда кончится нефть и другие уроки экономики - Константин Сонин

Англия же, размахивая флагом с начертанным на нем девизом “За свободу торговли!”, снижала таможенные барьеры на свою основную экспортную продукцию – текстиль. Это пример колониальной, а не свободной торговли! Между тем вычислительная модель общего равновесия (с помощью таких моделей сейчас обычно оценивают последствия изменений таможенной или бюджетной политики) показывает: если бы в середине XIX века англичане снизили тарифы на основные французские продукты даже в одностороннем порядке, обеим странам было бы в итоге лучше.

И все же вышло так, что Англия, которая не слишком спешила следовать заветам Адама Смита, оказалась в учебниках защитницей свободы торговли, а французская администрация Наполеона III, бывшая, по сути, гораздо более либеральной, – нет. Франция, куда меньше разглагольствуя о свободе торговли и экономическом либерализме, практиковала более свободные торговые отношения, чем ее островная соседка. А английское лидерство достигалось не за счет коммерческого либерализма, а, наоборот, вопреки протекционизму, за который так ратовали всевозможные группы специальных интересов.

Со времен Девятилетней войны англичане, продолжая пить джин, приучились к пиву и портвейну. К тому же в обмен на высокие налоги, собираемые с производителей местного алкоголя, правительство защищало пивных производителей и продавцов от внешней конкуренции. Французские вина стали уделом узкой верхней прослойки общества – для богачей и запретительно высокие тарифы не страшны. Так что, когда война окончилась, никакого автоматического возвращения к довоенному состоянию не произошло: объем винной торговли между Англией и Францией в начале XVIII века был в 20 раз ниже, чем в XVII столетии.

И тут на ум приходит торговая (и не только) война с Грузией 2006–2008 годов. После нескольких лет действия запрета на импорт грузинских вин, от которого пусть не сильно, но страдали десятки миллионов российских потребителей (вовсе не обязательно те, кто пьет грузинское вино, – вследствие запрета повышается цена на все вина, продаваемые у нас в стране), грузинским виноделам и производителям минеральных вод пришлось заново отвоевывать себе место на российском рынке. Аналогия с французским вином в XVII–XIX веках не прибавляет оптимизма. За время, прошедшее с введения полного запрета на ввоз грузинских вин, россияне привыкли к дешевым чилийским и аргентинским винам, а вместо боржоми пьют эвиан и перье. Лобби производителей и импортеров продукции, заменившей изгнанные с рынка напитки, крайне заинтересованы в том, чтобы действие санкций продолжалось. После возвращения грузинских вин они стали бороться за новые ограничения, каждый раз привязывая свои предложения к каким-то “геополитическим” соображениям. Страдают, как всегда, потребители: для них любое ограничение свободы торговли ведет к потерям – как минимум в виде уменьшения выбора и более высоких цен на оставшиеся на рынке товары.

Сначала мирового финансового кризиса мировая торговля падала рекордными темпами. У ведущих мировых экономик – США, Великобритании, Франции, Италии – снижение торговых потоков с декабря 2008 года по март 2009-го составило 20–25 %, у Китая и Бразилии – больше 30 %. Дело не просто в спаде производства – практически во всех странах объем торговли сокращался еще быстрее, чем ВВП.

Отчасти это результат того, как измеряется объем мировой торговли. Снижение спроса в Америке на ноутбуки, произведенные в Китае, снижает не только китайский экспорт. Поскольку разные части компьютера создаются в разных частях мира, объем торговли уменьшается повсюду – снижается даже объем американского экспорта, если какая-то часть китайских компьютеров производится в США. При подсчете полная, а не добавленная стоимость каждого товара включается в объем торговли страны, так что суммарное падение торговли оказывается намного больше, чем снижение суммарного ВВП.

От уменьшения объемов внешней торговли страдают прежде всего производители. Их товары не находят сбыта на международном рынке, и приходится рассчитывать только на внутренний спрос. И как всегда в таких случаях, у национальных правительств возникает искушение защитить их хотя бы от внешней конкуренции, затруднив иностранным товарам доступ на национальный рынок. Способов сделать это много: можно повысить конкурентоспособность отечественных товаров, увеличив цену импорта с помощью обложения его таможенными тарифами, а можно субсидировать отечественное производство и таким образом снизить стоимость его продукции.

Возражений против растущего протекционизма, по существу, два. Во-первых, экономики некоторых стран, например Китая, так сильно привязаны к рынкам других, что переключение на внутренний рынок в краткосрочной перспективе трудно себе представить. А во-вторых, силен страх перед опытом 1930-х годов, когда началось все с парада тарифных барьеров, а кончилось мировой катастрофой.

Нельзя сказать, что вред протекционизма и его политическая природа были совершенно непонятны в начале XX века. Первые в этом веке американские президенты, Теодор Рузвельт и Уильям Тафт, выиграли выборы, пообещав снизить импортные тарифы. Как и большинство населения, подавляющая часть палаты представителей, нижней палаты американского парламента, была за их снижение. Но сенат США не зря устроен так, чтобы колебания общественного мнения не слишком сказывались на его составе и, значит, на его решениях. Сенаторы времен “позолоченной эры”, сами крупные бизнесмены, в течение трех десятилетий упорно защищали протекционистские меры. Как цинично заметил всесильный Нельсон Олдрич, лидер республиканцев в сенате, “это правда, что в программе Республиканской партии мы обещали изменение тарифов. Но разве мы говорили, что собираемся их снижать?”

В катастрофическом развитии событий в самом конце 1920-х, когда ведущие экономические державы начали буквально соревноваться в возведении торговых барьеров, значительную роль сыграла курсовая политика правительств. Те страны, которые сохраняли привязку национальной валюты к золоту, оказались в более трудном положении, чем те, которые привязывать не стали. Обесценивающаяся валюта улучшала внешнеторговый баланс (грубо говоря, разницу между доходами от экспорта и расходами на импорт) и делала собственное производство более конкурентоспособным. Политическое давление в пользу протекционистских мер становилось слабее. Отказ от золотого стандарта давал возможность проводить активную денежную политику и – что было необходимо во время Великой депрессии и очень важно и сегодня – давал центробанку возможность выступать в качестве кредитора последней инстанции. А если валюта привязана к золоту, то центральный банк не имеет возможности напечатать нужное количество денег, даже если есть острая необходимость поддержать банки.

Сейчас “золотого стандарта” нет, тем не менее политико-экономический механизм, способствующий появлению тарифных барьеров, остается на своем месте. Те государства, которые пытаются поддерживать завышенный курс национальной валюты – например, спасая банки, выдававшие кредиты в иностранной валюте, скорее займутся протекционизмом, чем те, которые позволили валюте девальвироваться. Впрочем, с начала кризиса практически все страны сделали шаги по порочному пути протекционизма.