Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

могучий Тимофей Пыжов. Ну, конечно же, они одинаково красивы своей убежденностью, силой духа, стойкостью...

И еще одно постиг Артем--цельные, талантливые люди не выпячиваются, не мельтешат на глазах, не пользуются каждым удобным и не удобным случаем, чтобы взобраться на трибуну... Вот и председатель райисполкома Алексей Иванович Рябушин еще мало знаком ему, а по тому, как рассудительно, деловито решает вопросы, как разговаривает с людьми, уже вызвал в нем уважение... Или Дмитрий Саввич Дубров! Мстили поставить его на райздравотдел. Лучшего и желать нельзя. А он подсказал Рябушину, убедил его для пользы дела взять на это место Надежду Порфирьсвну — молодую, энергичную, перспективную...

Внимание Артема привлекла одинокая могила с покосившимся крестом. Он затормозил, вышел из машины. Это были кучугуры — задворки Крутого Яра. Артем не был знаком с Алексеем Матющенко, но знал о его трагической судьбе. Рука потянулась к фуражке. Зажал ее в кулаке. «Так вот где лежит выданный предателями руководитель алеевского подполья, его жена и мальчонка-сын, — пронеслось в голове, — Вот куда вас увезли от надругательства, выкрав с эшафота, в ту далекую завьюженную ночь...»

Он направился в райком, уже никуда не заезжая. Задумчивый, сосредоточенный прошел в свой кабинет, сел за стол. Появившееся там, у могилы, какое-то щемяще-болезненное ощущение не проходило. Наоборот, оно еще больше усилилось от сознания своей вины: где-то на отшибе, чуть ли не рядом со свалкой, лежат забытые герои. Как же это могло случиться?.. На могиле большевика крест. Отдали богу человека, до последнего дыхания верного светлым коммунистическим идеалам...

Артем нервно повел плечами, затеребил мочку отстреленного уха. Вспомнил, что где-то в безвестности зарыты кристальной души человек, секретарь райкома Изот Холодов, первый крутоярский тракторист, отважный партизан Семен Акольцев. Привалены песком в карьере шестьдесят жертв фашистского террора... И справившись с волнением, подумал: «Никакой занятостью нельзя оправдать эту черствость, черную неблагодарность по отношению к людям, погибшим в борьбе с врагами. Их мученическая смерть должна стать примером беззаветного служения Родине, воспитывать, рождать новых героев...»

* * *

— Процедура эта, Казьмич, политическая, — рассказывал Кондрат Юдин дедку, что вчера на телефоне в колхозе дежурил и не мог сходить со всеми на кладбище, — Митинг гнева звется. И гражданская панихида.

— Чевой? — не расслышал Кузьмич.

— Панихида, кажу, состоялась!

Кузьмич понимающе закивал лысиной:

— Панихида — первое дело для уиокойников.

— Токи гражданская, — растолковывал Кондрат. Без нона.

— Без иона?.. Какая ш то панихида?

— А на кой ляд поп? Па то она и гражданская, терпеливо объяснял Кондрат, — Это тебе не «господи помилуй», а речи говорили. Такие речи, что не иначе Гитлеру икалось до коликов у печенке.

Вмешался Игнат Шеховцов:

— Большое дело Громов поднял. Только и разговоров. Одинцов сколько ходил мимо...

— Ты, Игнат, мне Одинцова ни для какога примеру не вводи, — важно отозвался Кондрат. — То вы шапки перед ним ломали, а я одразу сказал: не гож Хролка в районные секретари. Не на своем сидале. Загремит вверх тормашками, как токи очухаемся. Вот оно и показало.

— Чевой, чевой? Накатали?

— Наказали, Казьмич! — засмеялся Кондрат, — Во, глухая тетеря, — в самую точку угодил. Хролку Одинцова снизили. То навроде в «машинистах-наставниках» числился, а нынче как бы в помощники угодил. — Это так Кондрат расценил перемещение Одинцова на должность второго секретаря, — Пс-с, продолжал убежденно, — ну их к богу в рай те чины. Пнется, пнется иной в гору, самога Саваофа мало за бороду не ухопит, а йотом — бряк мордой об лавку... Вот и Митрошку нашали: не можешь с людьми обращаться доглядай скотину. Там тожить партейные нужны... Потому и смекаю: то ли дело Кондрат. Неоткуда его снимать. Сам себе и начальник, и подчиненный.

— А я тебе кто? — с напускной суровостью проговорил Игнат, — Не начальник?

Такога начальника, братец мой, мы сами можем коленкой под одно место. Оберемся на собрание, и те не известно, какая стихия в нас заиграет.

Вот и поговори с таким, — обернулся Игнат к Кузьмичу, шутливо подмигнул ему: — А что еще будет, как медаль отхватит за партизанство!

Кондрат приосанился.

— Ежели по всем данным, партизанство мое. ще с гражданской войны идет. Ты, Игнат, о той поре сопли слизывал, когда Кондрата врангелевцы казнили.

— Кашнили, кашнили, — прошамкал Кузьмич. — Как ша, по-омню.

— Это промежду прочим, — важно продолжал Кондрат, — чтобы ты, Игнат, не дуже со мной шуточки шутил... Про медаль же у меня такая линия: хай их поболе ребяткам дают, что Гитлера доколачивают. А я и без медали в зубы никому не погляжу, поскольки ты мою стихию знаешь.

— Вы бы мне про шахоронение толком... — вмешался Кузьмич. — Как, оно, шахоронение-то?

Зазвонил телефон.

— На месте, Артем Иванович, — ответил Игнат. — Понятно. Жду. — Звякнул отбой. Игнат сдвинул плечами, недоуменно проговорил: — Гляди, какая спешка. Машину выслал... А ты говоришь, — усмехнулся Кондрату, не начальник. Скоро разучимся пеши ходить.

Вскоре громко, требовательно засигналил возле правления автомобильный клаксон. Игнат засобирался.

— Как дежурного, за старшого тебя, Кондрат, оставляю. Будут звонить, скажешь — в райкоме.

— Ладно, мотай, — вслед ему проронил Кондрат. Завял председательское место, осмотрелся, не торопясь свернул козью ножку, высек кресалом огонька, прикурил. — Так на-чем мы, дед, застопорились?.. Ага, сгадал. Откопали их, усех побитых, солдаты. Матери погибших, родичи мало не кйдались в яму. А что ж там разглядишь, как более года прошло. Однога Афоню Глазунова, кажут, признали... Что стону было, что плачу!.. Склали их в гробы, заколотили, на кладбище отвезли. Туды ж и Матющенок доставили. Как погибли семьей, так семьей и лягли в один гроб. Сеню Акольцева отыскали... Токи секретарь тогдашний Холодов, которога Недрянко и Емелька прикончили, неведомо где прикопан.

Кузьмич лодочкой приставил к уху сухую ладонь, часто-часто моргал красными, слезящимися веками и кивал плешивой головой, словно подтверждая то, что слышал. А Кондрат пыхнул козьей ножкой, продолжал:

— Мира́ собралось!.. Ото ж и говорили речи над прахом погибших: и Громов, и военком наш «однокрылый», и от комсомола, и от солдат, и от пионеров... Женщина одна выступала:

«Спасибо вам, добрые люди, что не забыли наших дорогих, без времени погибших детей». Да как заголосит, как заголосит!.. У меня самога, Казьмин, какой я ни крепкий, коли хочешь знать, закололо у носи... Там же склали акт. Коменданта вписали туды — Фальгу. Из области комиссия такая была, что выявляет хвашистские злодеяния. Так отой председатель казал: «Судить будем гитлеровцев-палачей страшным судом. Не уйти им от расплаты. Сполна отольются им наша кровь,