Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

Яблоки налились и начали осыпаться на землю вокруг ее кресла, когда Мари-Луиз решилась рассказать обо всем отцу. Больше никого не было. Анси завел обыкновение перед обедом проведывать дочь в ее укромном уголке. Одетый в рубашку без воротника, он приносил еще одно кресло и усаживался напротив; поцеловав Мари-Луиз и пожелав ей доброго утра, он принимался читать газету и курить — как правило, молча, но время от времени обращал ее внимание на какую-нибудь новость и интересовался ее мнением.

Мари-Луиз заметила, что теперь отец разговаривает с ней в несколько иной манере. Вместо того чтобы безапелляционно утверждать факты, он высказывал свое мнение, приглашая ее к диалогу. Мари-Луиз видела, что он делает усилие над собой. Поднимая голову и замечая на себе взгляд отца, в котором читался страх потери, она понимала, что он любит ее, пусть и несовершенной любовью, и это трогало ее. Тем не менее Мари-Луиз страшилась момента, когда придется ему обо всем рассказать.

Когда она заговорила, отец смотрел в пустоту, положив газету на колени.

— Папа, мне нужно кое-что тебе сказать. Кое-что очень важное.

Он перевел на нее взгляд, но в его лице ничего не изменилось.

— Папа, я думаю, что беременна.

— От немца?

Мари-Луиз удивленно посмотрела на отца и шумно сглотнула.

— Да.

Он задумчиво кивнул.

— Мне следовало догадаться. Ты уверена?

— Да.

— Я знал, что есть какая-то связь: твоя болезнь… его смерть. Слишком невероятное совпадение. — Он закурил и отвел глаза. — Где?

— В Париже.

Он опять кивнул.

— И что же мы будем делать?

Это «мы» застало Мари-Луиз врасплох. Она ожидала как минимум гнева; уж точно презрения или, даже хуже, холодного безразличия.

— Он был незаурядным молодым человеком. Это понятно. Я был бы рад такому зятю… при других обстоятельствах. Но… в данных обстоятельствах нам нужно хорошо подумать. Кому-нибудь еще известно об этом? Твоей подруге?

Мари-Луиз покачала головой.

— Хорошо. Это хорошо. Она болтлива.

Мари-Луиз знала, что это клевета — но смолчала.

— Ты не хочешь?..

— Нет, папа. Никогда.

— Это было бы смертных грехом. Ты это понимаешь, не так ли?

Она кивнула.

— Дай мне время поразмыслить. Обед наверняка пойдет на пользу нам обоим. Я скажу, чтобы Бернадетт принесла его сюда: нужно наслаждаться летом, пока оно не прошло.

Качая головой, Мишель Анси зашагал к дому, а дочь смотрела ему вслед и думала о Croix de Guerre[114], о котором красноречиво напоминало его характерное прихрамывание. Не в первый раз отец удивил ее, показав себя со стороны, о существовании которой она даже не подозревала. Опыт подсказывал, что за подобным откровением часто следует настолько бестактный и жестокий комментарий или замечание, что лучше не опускать щита и держаться оборонительных позиций. Но Мари-Луиз чувствовала, что это другое, что что-то изменилось; что в его душу пробрался страх: не страх перед болью или тем, что может сделать другой человек, а страх перед бесплодной пустотой и одиночеством. Мари-Луиз охватило убаюкивающее чувство покорности судьбе. Теперь ее ноша разделена, и впервые за несколько недель она расслабилась и позволила себе нежиться в лучах августовского солнца, ожидая возвращения отца.

Когда он пришел, то не стал садиться, а прислонился к дереву и, теребя в пальцах сигарету, которую забыл поджечь, задумчиво посмотрел на дочь.

— Твоя бабушка… Я напишу твоей бабушке. Она поможет.

— Но, папа…

— Я знаю, что ты думаешь. Чем может помочь прикованная к постели пожилая леди? И весьма набожная пожилая леди.

В спальне бабушки ежедневно справляли мессу, и Мари-Луиз ни разу не разговаривала с ней, не слыша перестука четок на заднем плане. Мантилью бабушка носила чаще, чем шляпу.

— Ты достаточно взрослая, чтобы узнать кое-что, о чем твоя мать узнала всего несколько лет назад, когда ухаживала за бабушкой во время ее болезни. Ты, наверное, не догадывалась, что они с твоим дедом не были счастливы вместе: у него был тяжелый характер, а ей часто нездоровилось — вероятно, на психосоматической почве. Со временем она привязалась к своему врачу. Они виделись каждый день — и в конце концов случилось то, что должно было случиться. Спустя положенный срок родился ребенок — сводная сестра твоей матери, гораздо младше ее. Твой дед, как тебе известно, погиб на фронте, когда его жена была всего лишь на четвертом месяце беременности. Приличия были соблюдены, но девочка не прожила и четырех лет — после войны она умерла от гриппа. Твоя бабушка всегда воспринимала это как божью кару за измену. Она до сих пор оплакивает ребенка. Подозреваю, что случай поддержать тебя будет для нее своего рода искуплением — быть может, замещением. Как думаешь?

Дочь изумленно взирала на него. Он криво усмехнулся.

— Это… немного неожиданно, согласен. Но такова жизнь.

— Что ты предлагаешь, папа?

— Я предлагаю тебе поехать к бабушке в Онфлер и пожить у нее, пока не родится ребенок. Здесь тебе явно нельзя оставаться. Никто, ни один человек — и уж точно не твоя бабушка — не должен знать, что отец ребенка бош. Мы придумаем какую-нибудь историю — ты не первая и не последняя, с кем такое случается во время войны. Когда ребенок появится на свет, мы сможем устроить, чтобы о нем кто-нибудь позаботился — если дадим за ним приданое, так сказать. Наверняка найдется какая-нибудь крестьянская семья, которая с удовольствием его примет. Потом, полностью оправившись от своей «болезни», ты сможешь вернуться в Монтрёй, и никто — ни Жером, ни кто-либо другой, — ничего не узнает.

Слушая его, Мари-Луиз поглаживала тыльную сторону ладони и рассматривала замшелые корни дерева у себя под ногами.

— Спасибо, папа.

Тут их прервала шумная суета Бернадетт. Они наблюдали, как служанка накрывает маленький столик между ними и раскладывает рядом с кувшином воды ветчину и хлеб. Связи Мишеля Анси по-прежнему защищали их от дефицита продуктов, от которого теперь страдала вся Франция.

Когда они сели обедать, Мари-Луиз впервые за несколько недель принялась спокойно размышлять. Она понимала, что отец предложил единственный разумный план — логически правильный и практичный. Что еще ей оставалось делать? Но глубоко внутри она не могла обрубить концы, не могла отказаться от существа, которое было частью ее самой и чудесного человека, который ушел из жизни. Отец никогда не поймет этого — и уж точно не сейчас, — поэтому Мари-Луиз молча доела обед, не возвращаясь больше к этому вопросу.

Через три недели Мари-Луиз села на поезд до Онфлера. Передвижения по оккупированной зоне были строго ограничены, а чтобы выхлопотать разрешение на поездку к порту, потребовались документы, которые даже мэру Монтрёя оказалось непросто достать. Директор школы, учителя и многочисленные друзья слали письма, интересуясь здоровьем Мари-Луиз. Это и болтовня Бернадетт постепенно развеяли ее страхи. Мари-Луиз поняла, что во всем городе никто, кроме Жислен, понятия не имеет о том, что произошло на самом деле. Каких бы подвохов она ни ждала от будущего, настоящее надежно держал в руках ее немногословный отец.