Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

— Вот именно, милая, вот именно. Мы люди; падшие ангелы. Поэтому верны и достойны не понятия кого-то из людей, а непреходящие учения Церкви, и только на них мы должны строить свою жизнь.

— Однако они тоже принадлежат людям, не так ли? Их толкуют и переписывают кардиналы и священники.

— Но они дарованы Святым Духом; это объясненные и развернутые речения Христа: слово Божье.

Мари-Луиз покачала головой.

— Значит, если Церковь считает, что еретиков нужно сжигать заживо, ведьм изводить пытками, а евреев подвергать преследованиям, то это правильно? Вы бы сделали это, если бы вам велел отец Пьер или отец Винсент? Разумеется, нет! У вас есть собственный гироскоп — и у меня, и у всех остальных.

— Это было давно, в другую эпоху. Тогда действительно считали, что тело еретика нужно сжечь, чтобы спасти от огня его бессмертную душу. Возможно, они были правы. Мы этого не знаем — и не узнаем, пока не окажемся в деснице у Господа или в аду — с ними или без них. Ведьмы? Они жили в те времена, когда почти ничего не умели объяснить. Теперь наука — дар Божий — дает нам ответы на вопросы, и напуганным людям не нужно обвинять странных пожилых дам вроде меня во всем, что внушает им страх. Были ли папы римские из рода Борджиа плохими людьми? Конечно, были. Но это не значит, что учение Христа неверно. Просто люди не расслышали его или вовсе не желали к нему прислушиваться. Не забывай, что на каждого человека, который сжигал еретиков, был свой святой Франциск.

Пожилая леди принялась шумно жевать пропитанный сидром мякиш и задумчиво разглядывать внучку, которая, сосредоточенно нахмурив лоб, смотрела на огонь и наматывала волосы на палец. Несколько секунд обе молчали. Мари-Луиз убрала свой бокал сидра на приставной столик и вгляделась в горящие угли, боровшиеся с алебастровым холодом царившей снаружи зимы.

— На каждого человека, который сжигал еретиков, был свой святой Франциск? Не такова ли картина человеческой природы? На каждого Берию — свой коммунист-идеалист; на каждого Гиммлера — ласковый мальчик, который любит свою страну. Не волнуйся, бабушка, я не атеистка. Но и не Торквемада. Я думаю, что чувствую Бога вокруг себя — только иногда за шумом Его бывает плохо слышно. Но шум не плохой, а хороший, в том-то и проблема: на фоне плохого шума Он бы только выступил рельефнее, был бы лучше заметен. Именно из-за хорошего шума — мягкого атеизма, агностицизма святого Франциска — его трудно разглядеть. Я просто не знаю. В этом моя проблема — в незнании.

— Значит, тебе надо молиться, милая, молиться о благодати веры. Это дар.

— Но что, если он не дается?

— Просто молись об этом. Это все, что ты можешь сделать.

— Но кому? Мне нужна вера; а чтобы обрести веру, я должна молиться кому-то, сомневаясь, слышат ли меня и существует ли вообще тот, к кому я обращаюсь. И долго ли мне придется вымаливать веру?

— Быть может, всю жизнь. Тот факт, что ты о ней просишь, сам по себе является искуплением. Не на каждого снисходит откровение, но о нем все могут просить, и тот, кто просит, находится в состоянии благодати. Просто продолжай молиться.

Мари-Луиз с печальной улыбкой взглянула на бабушку и покачала головой.

— Я попытаюсь. Но целая жизнь… Не слишком ли долог этот срок, чтобы тратить его на попытки достучаться до кого-то, кого может и вовсе не быть; или на то, чтобы следовать учениям Церкви, которая может являться Божьим промыслом на земле, но в прошлом не всегда творила добро? Даже теперь она как будто заодно с маршалом и против британцев. Правильно ли это? Мне дан мозг и гироскоп — не будет ли грехом, если я не стану пользоваться ни тем, ни другим?

— Тут тебя может подстерегать грех гордыни. Ты возомнишь, будто знаешь больше Бога; будто тебе не нужен Бог.

— Но если Церковь противоречит гироскопу и мозгу?

— Тогда ты должна проникнуться смирением и признать, что ты всего лишь человек и не можешь противостоять ниспосланному слову Божьему и мудрости, накопленной отцами Церкви.

Мари-Луиз нахмурила лоб и ответила:

— Если придется выбирать, то я не смогу не последовать за своим гироскопом и здравым смыслом. Если у меня есть душа, то она как раз в них — и я предам ее, если поступлю иначе. Я попробую молиться. Думаю, я ничего не потеряю. Возможно, ко мне придет вера и я найду истинный путь. Сейчас я знаю только, что в мире много зла — и много добра. Но они перемешаны. Так и во мне. Я просто буду стараться делать все, что в моих силах. Что еще мне остается?

— Молись, дитя, молись. Это в твоих силах.

Мари-Луиз взяла руки бабушки в свои ладони, хорошо чувствуя и кости, и вены, и пергаментную кожу. Какаду в изголовье кровати распушил перья. Обе женщины устремили взгляд на тлеющие угли.

Монтрёй. Три года спустя. 4 сентября 1944 года

Грохот канонады разлетался эхом по дну долины и, отскакивая от городских стен, пускался во второй набег. Сквозь щели в закрытых ставнях на заклеенных окнах пробивались беспокойные взгляды, полные страха и напряженного ожидания. Дети толкались, держась за юбки встревоженных матерей, надеясь хоть одним глазком выглянуть наружу. Но их оттаскивали обратно, в сумрак подготовленных к войне комнат, где кровати и столы были заблаговременно перевернуты кверху дном.

На улицах не было ни души. Только иногда пробегал какой-нибудь молодой человек с пистолетом или винтовкой, пять лет провалявшейся в промасленном тайнике под сырым полом. Из приоткрытых дверей высовывались головы, настороженно поглядывавшие в сторону Плас-Гамбетта и мэрии, где стояли грузовики и суетились серые мундиры. Вспотевшие мужчины, закатав рукава, грузили коробки под противные крики подгонявших их унтер-офицеров. Мужчина постарше в расстегнутом из-за жары кителе слегка покачнулся и навалился на пилястру, тяжело дыша и заливаясь холерическим румянцем. Он раскачивался на каблуках, упершись ладонями в колени, пока его товарищи проталкивались мимо. Один из них чуть не сбил его с ног, когда пробирался к верхней ступеньке с горой папок, закрывавших ему обзор. Краснолицый мужчина схватился за железный поручень и рывком выпрямился, став лицом к площади.

Мари-Луиз не могла точно сказать, дернулась ли его шея, прежде чем послышался хлопок выстрела из винтовки и его мозги забрызгали осыпавшуюся штукатурку стены за ним. Он повалился спиной на поручни, ссутулившись, подогнув ноги, и выставил голову вперед, показывая миру грубо трепанированную черепную коробку. Ящики тут же побросали, а мундиры полезли под грузовики и попрятались в затененной прихожей мэрии. Окна над дверью ощетинились дулами ружей, и площадь наполнилась треском автоматных очередей и воем рикошетов.

В ставне рядом с головой Мари-Луиз внезапно возник желобок. Деревянные щепки, голубая краска и осколок свинца отскочили от стены внутри комнаты у нее за спиной. Она отпрыгнула назад, и ее сердце громко заколотилось. Взяв себя в руки, Мари-Луиз направилась к двери и вышла на лестничную площадку, где ее отец с флегматичным видом стоял у окна, наблюдая за сценой.