Тихая ночь - Чарльз Эллингворт

— Однако ты была членом нацистской партии… так же, как и я.

Наступило молчание.

— Да. Да, я была нацисткой. И, наверное, до сих пор не перестала ею быть. Я так и не вышла из партии.

У Мими сорвался голос, и эта жалость к себе вызвала у нее презрение. Она почувствовала, как мать подалась к ней в кресле, и в следующую секунду ее рука легла ей на волосы. Утешение. Или же заговорщическая попытка вернуть ее в лоно фальшивой коллективной невинности? Не желая обидеть мать, Мими убрала голову медленно, чтобы это не выглядело грубым, но достаточно твердо, чтобы обозначить отказ.

Мими повернулась лицом к родителям. Они показались ей старыми. Она спросила:

— Как мы дошли от такого начала… до такого конца? Я могла бы сослаться на юность. Я была молода и действительно многого не знала. Но теперь знаю. А вы? Почему вы до сих пор ему верите?

Отец ответил не сразу. Он разглядывал тыльные стороны своих ладоней, как будто заметил что-то интересное у себя на ногтях.

— Что нам дала демократия, кроме бедности и унижений?

— Но насилие, папа? Евреи? Ты юрист…

— Знаю. Я задумываюсь над этим. Часто. Но тогда была революция. А революция — это насилие. И мы имели дело с жестокими людьми.

— Но евреи?

— Тут он перегнул палку, согласен. Но в его словах была доля истины. Мы каждый день видели, как они щеголяют своим богатством, тогда как… тогда как мне пришлось продать обручальное кольцо твоей матери… чтобы прокормить семью. К тому же многие опасные коммунисты были евреями. Но нам с самого начала это было не по душе, правда, дорогая?

Мать кивнула и добавила:

— Да, для нас это всегда было непросто. Среди наших друзей было немало евреев. Моя лучшая школьная подруга была еврейкой. Но они с мужем эмигрировали в 1935-м — как и почти все евреи, которых мы знали. Видимо, они принадлежали к числу людей, которые могли себе это позволить. Хрустальная ночь[112] шокировала нас. Это было ужасно. Мы никогда не желали евреям зла. Но к тому времени мы уже ничего не могли сделать. Скажи мы что-нибудь против, нас бы самих избили. Тогда уже было слишком поздно.

Повисла тишина. Мими ощутила необходимость двигаться. Комната начинала давить на нее и снова затягиваться тьмой, по мере того как на сверкающее весеннее солнце наплывали черные грозовые тучи. Мими встала, чтобы включить свет, но вспомнила, что электричества нет и что, хотя дом ее родителей внешне не пострадал и не изменился, мир снаружи провалился в Темные века. Она опять заковыляла к окну. Глядя на сад, аккуратные клумбы которого теперь были засажены овощами, она заговорила:

— Разве это не было неизбежным? Когда отвергают все законы, все ограничения и отдают власть одному человеку, а полиция и армия готовы исполнить любой его приказ, разве это не прямая дорога к лагерям и всему, что произошло?

Родители несколько секунд молчали. Потом заговорила мать:

— Да. Да, возможно. Но как мы могли знать это тогда? Такое не предугадаешь.

— То есть если ты дашь ребенку заряженный пистолет, то не будешь отвечать, если он кого-то застрелит?

— Это не будет тяжким преступлением.

— Да, папа, но все равно это будет убийством.

— Твоя аналогия некорректна. Он был гением. Он искоренил безработицу. Очистил улицы от коммунистов. Вернул нам Рейнскую область — провел Anschluss: ты знаешь, как это было чудесно, даже если по молодости лет не запомнила, от чего он нас избавил. Мы дали ему власть, чтобы он изменил нашу жизнь, и он сделал это — да так, что нам не грезилось даже в самых смелых мечтах. Он дал нам надежду. Лицо. Гордость. И победу — здесь нет ничего дурного. Он вернул нам то, что мы потеряли в прошлой войне; наше законное место.

— Значит, сейчас мы на своем законном месте?

— Разумеется, нет.

— Но, папа, разве ты не видишь, что все эти победы, агрессивные победы почти над каждой страной Европы, привели к… крушению? Неужели вы не понимаете? Мама, а ты?

В отличие от отца, который закрывался от нее непробиваемым панцирем самооправдания, броня матери слабела и трескалась — хотя и от жалости к себе.

— Крушение? Да, это крушение. Наша дочь права, дорогой. Это хуже. Катастрофа. В предыдущей войне у нас, по крайней мере, было перемирие; нас не захватывали и не бомбили. А теперь все пропало — даже наш сын. Нас оккупировали и оставили без еды и власти. Ничего не осталось. Мими права.

Хотя она до сих пор держала платок, ее глаза были сухими и смотрели на стоявшую у окна дочь.

Мими почувствовала, как в груди снова разгорается праведный гнев.

— А как же миллионы убитых и покалеченных: осиротевшие дети, которые видели такое, чего вообще нельзя видеть человеку? Разбитые жизни, за которые нам — да, нам, — держать ответ? Неужели вы не чувствуете стыда? Не думаете, что когда предстанете перед Всевышним, он может взыскать с вас за все это? И нечего кивать на СС. Мы тоже причастны.

Родители молчали. На Мими навалился груз усталости и грусти. Возможно, дело в возрасте. Может быть, с годами теряют способность принимать такие сокрушительные удары по личному и национальному самоуважению. Старость притупляет другие способности — так почему способность к самокритике должна быть исключением? Мими надеялась, что найдется бальзам, который залечит рану, уничтожит пропасть между ними. Быть может, это сделает время — но время работало против них. Она чувствовала, как отвращение нарастает и давит дочернюю любовь. Долг останется при ней, долг заботы — но это будешь всего лишь пресная, рутинная обязанность.

— Где твоя подруга? — спросила мать.

— Еще спит. Она очень слаба. Не думаю, что в ближайшие две недели она оправится.

— Так сколько она у нас пробудет?

— Мы уедем, когда она наберется сил.

— Если Эрик в плену, он, вероятно, скоро вернется домой — и ты должна встретить его дома.

Мими устало покачала головой.

— В Бреслау? И куда, по-твоему, я вернусь, мама? Теперь в Силезии почти не осталось немцев. Если Эрик жив, он, скорее всего, в каком-нибудь лагере в Сибири. Там мне нечего делать.

— И куда же ты пойдешь?

Мими вздохнула.

— Не знаю. У меня… Нет. Мне нужно это обдумать.

— Как хочешь.

— Но чем мы будем кормить… твою подругу?

Мими почти забыла, что отец находится в комнате.

— У тебя есть еда, папа.

— Если мы будем бережливы, нам ее хватит, но…

— …нельзя, чтобы твоя дочь и подруга, которая спасла ей жизнь, съели слишком много?