Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Ну, погоди. Покажет он ей, кто в доме хозяин. Он здесь оторвётся! Прям сегодня. «Эй! – весело толкнул в плечо Набокова. – Не советую тут отрывать свой зад от стула! Это небезопасно!» Тот смутился. Сказал: «Не надо так кричать…» Сергей завопил: «Ура! Занавес поднимается! Говорят, они занимаются любовью прямо на глазах у всех!» Набоков готов был сквозь землю провалиться, потому что различил знакомое, надменное лицо графа Кеслера за столиком поодаль.

Постепенно глаза привыкали к темноте. Кроме Исиды, тут не было ни одной женщины, только переодетые томные мужчины. Кёльнеры сновали между столиков. Все они были одеты одинаково: короткие юбочки, белые фартучки и парики, украшенные розовыми ленточками.

Чтобы лучше видеть происходящее, Сергей вскочил со стула. Исида и Набоков остались сидеть. Исида скучала, как старая грациозная пума, наблюдающая своё резвящееся дитя. Сергей вытягивал шею, отхлёбывал шампанское и комментировал происходящее Набокову. Граф Кеслер определенно узнал Набокова и теперь буравил его взглядом. Пришлось здороваться. «Хорошо, что здесь темно, – думал несчастный композитор. – Стыд какой… И как угораздило здесь оказаться… Этот Сергей кого хочешь уговорит…»

Кеслер со своей компанией подошёл сам. Знакомиться. Напились все, подружились. Кеслер нашёл Сергея очаровательным и непосредственным, то есть таким, каким и положено быть аристократу. Почему-то подумал: «А парень этот, советский поэт, рядом с мировой знаменитостью Исидой – на своем месте…» Шутки сыпались беспрестанно. Кеслер расспрашивал про Россию. Исида и Сергей писали друг другу записочки и смешно жестикулировали, объясняясь. Кеслер взял одну из них. Сказал: «Можно? На память». Сергей поставил на ней автограф.

Когда ночь начала сереть, а усталые лица «юрочек» обозначили весь грим и ужас порока, компания подалась на улицу. Сергей едва держался на ногах, Исида тепло прощалась с Кеслером. Это Сергея взбесило. Любит на шею вешаться! И кому! Воздух был резкий, холодный, пьянящий. На прощанье тепло жали друг другу руки. А Кеслер, повернувшись к скромному Набокову, сказал: «В будущую субботу в опере дают презабавную вещь. У меня вторая ложа. Приходите, Набоков, поболтаем…»

Сергей подозревал, что графа вчера не было на том вечере, в Доме искусств. Но о происшедшем он всё знает…

Исида не хотела туда идти. Тянула и тянула. Он ей объяснял, что давно все ждут. Ночь уже скоро. Зачем без неё? Она ему жена или кто?! Одевайся! Он сказал ей, что там будут только те, кто бежал от революции, от новой России…

Ещё когда шёл по проходу к первым рядам, где для них были отведены места как для почётных гостей, всей кожей чувствовал глухое недоброжелательство русской эмигрантской шатии, будто ядовитым облаком опустившееся на затылок. Жадные глаза, сверлящие спину. Исида следовала за ним. Лиловый хитон до пола, на голове – чалма со спускающимся шарфом. Через глаз – чёрная повязка. Милый постарался. А всё потому, что напился в этом борделе вчера. Не помнил, что потом было.

Шёл и вспоминал, как очнулся от звонкой оплеухи Сидоры. Её гневные глаза близко. Сердит на неё был страшно. А за что? Разве теперь поймёшь? Ничего, ей с повязкой даже идёт.

Скрытую угрозу она чувствовала очень хорошо, как и он. Но шла легко, невесомо, как всегда, – будто невысоко летела над полом. Обвела взглядом этот разношёрстный, взъерошенный зверинец, надменно отвернулась. Кто-то крикнул ей в спину: «Vive l’lntemationalH!» Повернувшись, ответила: «Chantons la!» Вскинула руки вверх в призывном и свободном жесте. Голосов пять затянули первые строки «Интернационала», остальные засвистели отчаянно. По-королевски опустилась на обшарпанный стул. Кому-то из певцов «Интернационала» уже били в морду. Гвалт, свист, падение стульев. Казалось, ещё секунда, и трагедии не избежать. Сергей вскочил на стол. Так странно белели его парусиновые туфли. Попытался перекричать этот содом – не вышло. Вставил три пальца в рот и свистнул, как в детстве. На мгновение, только на мгновение, все замолкли – уши заложило. Воспользовавшись этим, Сергей крикнул, что он лучше всех здесь свистеть умеет. Что вот он в Советской России – первый поэт. Снова в ответ ему послышался наглый, напористый, ненавидящий свист. Тогда он взмахнул рукой и тихо, будто детскую сказку, начал читать свою лирику. Взбудораженная толпа, полная злости и зависти, как по мановению волшебной палочки, начала затихать. Волной прокатился общий вздох. Аккуратно, чтобы не шуметь, поднимались стулья. Кто-то вытирал кровь c носа. Спустя пару минут прекратилось даже неверное шуршание, сопровождающее любое большое сборище людей.

Снова его гений одержал победу. И где! Исида слушала, будто впервые, стараясь уловить ту нежную мелодию грусти, которая охватывала её каждый раз, когда он читал. Его голос – будто её израненное сердце, уставшее жить. Он пел, все слушали. Когда последний звук стиха слетел с его уст, несколько мгновений сидели молча, а потом отчаянно, как полчаса назад свистели, хлопали. Многие плакали, потому что в стихах этих услышали шум родного леса, тёплый дух родного очага, осознали, что им на русской земле уже не умереть. Отпускать не хотели. Почти охрипший, говорил, что сами виноваты, нечего было так кричать. И что больше он не может – голоса нет. Тогда напоследок ему устроили бешеную овацию.

Майское берлинское утро было молочным и прохладным. Сергей шёл рядом с Исидой. Двадцать тысяч немецких марок за издание здесь его томика «Собрания стихов и поэм» – это уже начало! По сему случаю оделся Сергей празднично и вдохновенно: «пушкинский» цилиндр и смокинг с белой хризантемой, вытащенной из букета в их номере. Наряд не утренний, но он себе таким нравился. Исида не препятствовала одеваться так, как ему хочется, и не указывала, что ему нужно. Она сама одевала всегда не свою плоть, а свою душу, поэтому понимала Сергея прекрасно. Шли в издательство Гржебина.

Внезапно услышал радостный окрик:

– Серёжа!!!

Им навстречу почти бежала модная дама, таща за руку семенящего за ней маленького сына. Узел тяжёлых каштановых волос на затылке, вздёрнутый нос, карие глаза. С удивлением узнал.

– Наташа!

Поэтесса, которую помнил ещё по своему юному, впервые открытому Питеру, теперь жена Алексея Толстого. Писателя, явно смотрящего в сторону Советской России через местный журнал «Накануне», орган советской печати в Берлине. Того, кому Марина Цветаева написала: «Не жму Вашу руку».

Ещё молодая и красивая, с сияющими глазами, Наташа смотрела на него. Вспомнил, как неожиданно поцеловала его, юного, когда прощались в прихожей. Поцеловала в жёлтые завитки волос надо лбом…

Он не видел, как страшно побледнела Исида. Уронила подол своего тяжёлого фиолетового бархатного платья на тротуар. Опустилась на колени, расширенными глазами глядя на чудесного златокудрого мальчика, сына русской незнакомки. Судорожно, пересохшим ртом, прошептала:

– Qui est-се?

Ребёнок перепугался, с воплем спрятался за юбку матери.

Исида стояла на коленях. Встревоженный Сергей тряс её за плечо.

– Что с тобой?! Что?!! Очнись!