Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

В зал в Хамовниках приехали вместе. Сергей волновался и нервно шутил. Тёмно-синий костюм, купленный в Моссельпроме, был ему не к лицу. Исида подумала, что в Париже купит ему светлый, чтобы оттенить яркость глаз.

Минут через пять вышли с новыми паспортами. Сергей, как безумный, прыгал, размахивал документом и кричал на всю улицу их двойную фамилию.

Уже дома, на Пречистенке, решили сделать фото на память. Мира встала рядом с Исидой как единственный близкий человек, как приёмная дочь. Она изящно и надменно отвернула голову вниз и в сторону. Не по душе ей было это событие. «Добром не кончится!» – так ей представлялось. Это она должна сейчас лететь с Исидой в Европу, выступать, а не этот наглый, беспардонный юноша. «Алкаш и развратник».

Следующая неделя была полна безмятежным счастьем и ожиданием даты отъезда. В один из дней Исида принесла благоухающий, ослепительный букетик ландышей. Сергей был в восторге. Сразу будто пахнуло в душные комнаты барского особняка родным лесом. Перебирал в пальцах их упругие, хрусткие, угловатые стебельки, сидя прямо на полу. Исида устроилась на светло-зелёном диванчике, ерошила его волосы, вплетала в них ландыши. Так красиво: белое в золотистом! Лицо его было таким расслабленным, таким наивно-детским. Он смеялся, ему ужасно нравилась её игра.

Эти строки напишет Есенин за месяц до края жизни…

И зачем ей вздумалось лететь аэропланом! Это вообще первый гражданский вылет, первый рейс в Стране Советов! Москва – Кёнигсберг. Ходынка – печальное место – будет последним клочком его родины. Что за странная женщина – Исида: ничего не боится! Будто это так естественно для человека – летать! Лишь много позже Сергей понял, что опасность – единственная на свете вещь, которая делала её по-настоящему счастливой, на миг, на единственный миг. Она могла забыть боль, лишь когда смотрела в глаза смерти и скорости…

Для провожающих детей, всей школы, наняли единственный в своём роде автобус: других таких в Москве не было. Уместились все. Исида взяла корзинку с лимонами: чтобы Серёжу не укачало в воздухе. Погода была пасмурная. Мелкий дождик, как бусинки, падал в новую траву.

Когда Сергей увидел то, что гордо называлось аэропланом фирмы «Дерулюфт», похолодел всей кожей. Да это самоубийство – штурмовать на нём небо. Ковер-самолёт! Бледность разлилась по лицу. Исида спросила, не замёрз ли он? Он не ответил, только губы сжал. Она выглядела совсем молоденькой и счастливой, с блестящими глазами. Наконец-то! Сергей увидит мир, увидит, что такое её истинная слава, что значит её имя в Европе. Он встанет рядом с ней как равный с равной, издаст свои стихи-песни, так же волнующие её слух, как легкая музыка Моцарта.

В последний момент Исида, весёлая, вдруг вспомнила, что не написала завещания. Нейдер вынул блокнот, она черкнула в нём пару слов о том, что всё своё имущество завещает Серёже. Нейдер вздохнул: «Вы летите вместе!» Пожав плечами, Исида приписала имя брата Августина.

Взобрались в кабину, предварительно надев тяжёлые, плотные лётные костюмы. Исида отказалась надевать сие безобразное одеяние. «Жестковат саван!» – пошутил Сергей. Исида его не поняла. Их спутник, третий пассажир, рассмеялся.

Когда аэроплан начал медленный бег по Ходынскому полю, дети дружно замахали руками, шапчонками и платками. Нейдер увидел в окно кабины встревоженное лицо Сергея, тот кричал ему: забыли корзинку с лимонами, шампанским и едой! Бегом, смешно переваливаясь, Нейдер догнал их и протянул злополучную корзинку.

Сердце упало куда-то глубоко вниз, туда, где осталась земля. Она качалась, как зыбка в избе: медленно, нудно и наклонно. Пальцы сами собой сжали сиденье – единственную надёжную опору. Ветер хлестал хрупкие крылья, мотор ревел, как грешник в аду. Воздух застрял где-то в горле. С трудом, преодолевая холодный ужас, Сергей взглянул вниз. В большое окно хорошо была видна часть Москвы. Ах, какая она милая, с маковками церквей, опоясанная, как голубым кушаком, лентой Москвы-реки. Любимый его город, утопающий в тополях и вязах. Увидит ли он его снова?! Прощай-прощай!

Исида наслаждалась. На лице яркая улыбка, глаза устремлены вперёд и вверх – к облакам. В эти мгновения, тут, в небе, она, наконец, впервые за долгие годы, смогла вдохнуть полной грудью. Здесь она наравне с её извечной болью. Какая высь и скорость! Ещё через пять минут с изумлением поняла, что боли нет. Удивительное, невесомое ощущение бытия. В эти минуты она забыла холод в своём сердце. Чем выше они поднимались, тем больший восторг наполнял её всю, до краёв. Это её место! Смотрела на позеленевшего, напряженного Сергея сияющими глазами.

Он отпустил сиденье – стало неловко и смешно. Чего испугался? Уже вечером – они на месте. Качало, правда, зверски. Отвернул руку Исиды с лимоном. Вспомнил тайное, что волновало его сердце перед отъездом: Толёнок, как телёнок на поводу у Мартышона, смотрел на него с какой-то тревожной тоской. Молча смотрел, застыв недвижными глазами.

Написал ему на прощанье плохие стихи. Здесь они у него, в пиджаке. Дрянь, надо выкинуть. Сергей ему тоже написал – про их оголтелое счастье. Вздохнул. Уткнуться бы в узкие его ладони. Плакать хочется. Ничего, ничего не вернуть. Теперь уже – навсегда. Ах, Толя, первый ушёл. Кузнецкий мост с его вечным ветром не соединит уже два берега их судеб…

Так гадко ему ещё никогда не было. Тяжёлая, чёрная муть клонила голову вниз. Слёзы тут не помогут – выть хотелось. Какая страшная тоска тисками, какая тоска! Ещё и официант этот гнусный, холуйский официантишко. «Эй, гарсон! Ещё шампанею!» Сергей сразу понял, что тот – русский. «Из бывших», как здесь говорят. Кто он дома, в России, был? Граф какой-нибудь или барон? А вот сейчас ему, сыну крестьянскому, напитки приносит. И такой вежливый изгиб в пояснице. Быстро тут с них все титулы слетают и спесь. Холоп. Ещё попробуй в таком шикарном отеле, как этот «Адлон», работу найти. Так и тянуло всё это в его подобострастную рожу выкрикнуть…

Развалился в кресле, окинул обеденный зал взглядом. Какая чинность! Тошнит от них всех. Зал огромен, с колоннами, белоснежными скатертями, разнеживающими креслами и диванчиками. Посуда на столах сервирована, как по линейке, и блестит, как бриллиант в свете огромных люстр. Ни тебе веселья, ни размаха русского, ни песен! Всё бы сейчас отдал за одну ухмылку Толькину да черничные картофельные нашлёпки с желудёвым кофе в их «Стойле». Эх, вот так и поскидал бы всю эту чистоплюйскую гадость со столов… Мало, мало шампанею! «Эй, гарсон!»

Ничего. Он им всем вчера показал кузькину мать! И ещё покажет!!! Громкое название для их дыры эмигрантской – «Дом искусств». Обыкновенная кафешка, как «Стойло». Побольше только. Народу туда набилось, наверное, со всего Берлина русская шатия сбежалась. Ещё когда шёл через весь этот глазеющий на них с Исидой строй, спиной, всей кожей чувствовал глухое недоброжелательство, рассеянное в табачном дыму. Рассмотрели всё: небрежность и лёгкость его походки, фиолетовый хитон Исиды, льющийся с плеч, такую же чалму и грустное, отстранённое, напудренное её лицо. Жаль, не помнил он позавчера, как из борделя возвращались! Выпил много. Всегда хотел посмотреть, как тут у них «юрочки» развлекаются. Помнил таких ещё по Петербургу, по салонам. Накрашенные, надушенные мальчики-проститутки, забывшие свою мужскую сущность, рядящиеся в женственную жеманность. Искал он это кабаре долго, Исида начала терять терпение, но всё ж следовала за ним. Прихватил с собой ещё одного русского знакомца, композитора Набокова. Нормального мужика. Чтоб не одному быть там. Зал был большой, состоящий из двух частей. В той, что ближе к входу, всё было, как в обычном кафе. Стояли столики, играл блюз. Самое интересное скрывалось во втором зале, отделённом барной стойкой. Там танцевали пары, тесно, щека к щеке, прижавшись друг к другу. Душный воздух был пропитан сладкими сигарами, дешёвой косметикой и духами «Коти». Исида поморщилась: «Пахнет, как в борделе». Им дали столик. Метрдотель рассыпался в изъявлениях преданности, узнав Исиду. Сергей сжал губы. Никуда нельзя с ней выйти! Носятся с ней все, как с торбой писанной. Стерва… Репортёры все эти – туда же. А он с ней рядом так – в качестве ручной обезьянки. Русский дикарь, вывезенный из самого пекла революции!