Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Исида одним ловким взмахом сорвала доску с журнального столика – костяные фишки разлетелись в стороны вместе с недопитыми рюмками. Это придало ей азарта. За пять минут она разрушила вокруг всё, что могло биться: люстру, буфет с сервизами и вазочками, хрупкими фарфоровыми безделушками. У неё летало всё, что летать не должно. Даже деревянные сувенирные утки. Сандро бросился в одну сторону, Сергей в другую.

Удовлетворившись видом кучи мусора и осколков, она вышла. Вытащила Сергея из-за шкафа в коридоре, где он прятался. Сказала ему:

– Оденьтесь, покиньте этот бордель сейчас же, следуйте за мной.

Плащ пришлось натягивать прямо на пижаму.

Сандро сказал Исиде по-французски:

– Он не любит вас…

Уже холодно спокойная, она устало улыбнулась:

– В нём мало теплоты. Одно сияние. Любит! Как может любить ангел…

Ошеломленным и перепуганным хозяевам сказала на прощанье:

– Счёт пришлёте в гостиницу «Адлон», мне!

Дома Исида объявила, что утром они едут в Потсдам. Во-первых, там школа её сестры, во-вторых… она осеклась. Картиной встало перед глазами далёкое туманное утро. Она в пролётке с Тедом, её первым гением. Кафе в Потсдаме. Тед держит её пальцы. Его серые глаза смотрят любовно и страстно…

Вот только им нужен новый переводчик. Попытался было уговорить её вернуть Сандро. Сверкнула ревнивыми глазами: ноги этой проститутки здесь больше не будет!

Сергей махнул рукой: ладно. Бог с тобой.

Пятиместный «бьюик», который Исида взяла в аренду, просторный, блестящий чёрным лаком, заставляющий прохожих сворачивать шеи ему вслед, был верхом роскоши и совершенно ей не по карману. Однако за свою бурную жизнь она усвоила главное: бери для себя всё самое лучшее. А деньги? Что деньги? Вода. Будут нужны, явятся…

Каждая улочка в патриархальном Потсдаме отзывалась в сердце Исиды сладкой, юной болью, будто дежавю мучило. Провезла Сергея мимо тихих, барочных одноэтажных дворцов – старинной резиденции прусских королей. Он ни на что не смотрел, скучал и злился. Настроение было гадкое, хуже некуда. Скульптуры на фасаде и херувимы на вазах – какое ему до них дело?! Статуя всадника с занесённым мечом, правильной формы пруд с фонтаном и пирамидальными тополями – тошно. Так тихо и отвратительно! А там, далеко, тёплый вечер над Окой, даль манящая с угасающим светом, мать хлопочет у печи, пахнет душистым, спелым, горячим тестом и дрожжами, ветер целует траву старых могил за церковной оградой на склоне…

Сестра Элизабет с мужем Мейцем встретили хорошо, но чопорно. С тревогой смотрели на Сергея, словно ждали: вдруг что выкинет? Как же, наслышаны. Газеты читали с ужасом, с каким спокойный немец думает о русской ярости. Сергей снова чувствовал себя обезьянкой на верёвочке. На столе спиртного не было. Исида возмутилась: что, прикажите глотать вот эту гадость? Клюквенный морс, тьфу. Полезно, да, очень. Все дети у них это пьют. Как же Сергей был счастлив, когда они, наконец, покинули школу танца хромоножки Элизабет!

Мчали в Лейпциг. Исида надеялась, что мельканье городов, бесконечная череда впечатлений убаюкает его, как дитя в колыбели, уйдёт боль, нервность, а потому тараторила без умолку. Нанятый переводчик едва справлялся. Сергей страдал. Вагнер – гений, лучший музыкант всех времён. Хоть бы на полчаса заткнулась, нудная баба… Голова болела адски, укачивало в авто до головокружения и тошноты. Когда же отель?! Закрыться от неё в ванной, на щеколду. Пусть постучит. Чтоб не достала с приставучими поцелуями. От всего города запомнился только музей, в котором висел портрет Гёте. Что за портрет! Глаза в глаза. С болью, будто в своё отражение, смотрел в печальные глаза поэта с опущенными уголками. «Прозревшие вежды», которые «закрывает одна лишь смерть». Он видел, он тоже зрел ад этого мира. Может, и своего чёрного двойника он тоже видел?! Сегодня с ним приключилась странная вещь. Мимо проезжал автомобиль, похожий на их. И в нём, повёрнутое в профиль, мелькнуло лицо, его, Сергея. Это не было отражением в окнах. Потому что чужая машина обогнала их. Видение длилось миг, но острый ужас пронзил до кончиков волос. Немыслимо, невозможно, но это был он! Только моложе и как-то счастливее… Ах, тоска! Вот здесь, под сердцем. Вокруг того лица – тьма. Что это?! Бормотал: «Лейпциг, Лейпциг… Город цветущих лип… Липы – Лейпциг…» Вслушивался в звучание.

Городки мелькали нескончаемой, мутной чередой, а у Сергея не выходил из головы странный автомобиль и то лицо за чёрным стеклом. Промчались холмы Йены, чередой мрачноватых старых зданий открылся Веймар. Исиде показалось, что Сергей впервые открыл глаза с тех пор, как приземлился их аэроплан. Очень обрадовалась: наконец-то! Ему понравится, ещё понравится здесь, в Европе, в средоточии мировой культуры. Сергей о чём-то быстро и возбуждённо говорил с переводчиком, русским эмигрантом. О чём же?

Весь – будто преобразился. Куда делась его сонливая одурь, стиснутые челюсти и недовольный взгляд.

Разве она знала, что Сергей нашёл здесь главного героя своей поэмы? Гражданина из Веймара. Льва Давидовича Бронштейна-Троцкого, вождя нового режима, мечтающего о мировом пожаре революции. Неужели свои планы он вынашивал здесь, на этих невзрачных коричневых улицах? Здесь, где каждый знает своего соседа, что он здесь делал? А может, это не он всё придумал?! В каких кафе Троцкий сидел? Вот в этом или в том? Наверное, везде. Пил кофе, ронял крошки марципана между страницами «Капитала». Тогда он был другой, совсем иной, чем сейчас, в России. Был с аккуратным кожаным портфелем, европеец до кончиков ботинок. Сейчас он – вождь, двигающий мирами и судьбами… Сергей видел однажды его портрет. В полный рост, суровый и грозный, как карающий дьявол, затянутый в чёрную кожу с ног до головы. Особенно бросались в глаза чёрные руки в перчатках до локтей, какие были у лётчиков. Эти ужасные перчатки придавали его внешности ещё более демонический оттенок, чем острота глаз и неприятная линия носа и губ.

Сергей смотрел широко раскрытыми глазами на стремящуюся ввысь церковь Святого Якова. Исида пыталась рассказать, что здесь могила художника Лукаса Кранаха, а вон там – здание театра, который основали Шиллер и Гёте. Ода Шиллера «К радости» звучит в конце Девятой симфонии Бетховена, её мечты, её вдохновения… Не так уж это всё его зацепило, однако он решил остаться здесь на несколько дней. Бродил одиноко по улицам, Исиду с собой не брал. Она очень огорчалась. Далёкие дни в Питере, с искрящимся снегом, с пробирающим морозом, с полной луной, ей уже казались каким-то сказочным сном. А его безумный, горячечный и страстный шёпот в ухо, когда прижимал её к стене? А этот кусочек жести, что он, сияющий, положил ей на постель в «D’Angleterre», невероятным образом сняв с вывески на четвёртом этаже? Было это или не было?

Однажды в Веймаре Сергей набрёл на русскую церковь. Даже задохнулся от радости. Восточные, луковкой, золотящиеся купола: один, крупный, в центре и четыре вокруг. Кресты внутри ограды. Вошёл. Православная служба, знакомое пение. Всё это он знает наизусть, ещё со времён Спас-Клепиковской школы. Не то чтобы он очень любил службу. Но здесь она… Подошёл к священнику. Отец Ермоген объяснил ему, что этот храм – последняя воля великой герцогини Марии Павловны, дочери Павла I. А земля для кладбища привезена специально из России, чтоб прах русских покоился, будто дома. «Надо же, надо же», – повторял Сергей. Бродил и бродил вокруг, не хотел уходить.