Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

С тех пор я примерно раз в десять дней заходила к госпоже Розе. Мы производили обмен, а заодно и разговаривали. Каждый раз меня подробнейшим образом информировали о состоянии матери, так что, к счастью, самой мне открывать рот особо не приходилось. Тем более странно, что однажды, провожая меня к выходу, Розе сказала:

– Вы знаете, наши отношения уже не назовешь просто знакомством, скорее это дружба.

Теперь у нас было столько хлеба, что мы с Герритом, каждые две недели по субботам навещая Нойке, могли принести в гостинец полбуханки.

– Откажись от хлеба! – в конце концов сказал голландец.

– Что это значит? – спросила я.

– Скажи своей подруге, что хлеб тебе больше не нужен, хватит.

Это замечание открыло мне, что Бюрхерс прекрасно понял, сколь напряженными стали мои отношения с госпожой Кох. Такого внимания я от него никак не ожидала.

Разговоры в очередях я слушала с огромным интересом, потому что таким образом узнавала о политических настроениях. Как-то раз из громкоговорителя квартиры нижнего этажа донесся трескучий репортаж, в котором шла речь о евреях. И одна женщина довольно громко сказала:

– Хватит уж талдычить об этом, год за годом одно и то же. Геббельс сказал, всех евреев вывезли. Пускай вот лучше скажут, когда в продаже опять будет копченая рыба и когда прекратятся бомбежки.

Все согласно закивали.

В другой раз я услышала, как две женщины говорят о демонстрациях на Розенштрассе, которые происходили почти год назад, в феврале 1943-го. Одна сказала другой:

– Ваша кузина ведь участвовала. И вы тоже с ними ездили? Как все было?

– Ну, мы кричали: “Свободу нашим мужьям!” А им не хотелось в центре города стрелять по немецким женщинам. И в конце концов их отпустили.

– Ах, очень рада. Если б вовремя узнала, тоже бы пошла.

– Многие пошли, просто из солидарности, – сказала ее знакомая.

Впрочем, большей частью люди в очередях сетовали, например, на большую нехватку жиров. И что многое другое, чего им хотелось, – прежде всего овощи и фрукты – из продажи исчезло. Даже так называемые стопроцентные арийцы, причем работающие, питались очень плохо. Н-да, думала я, хотите жить нормально, так нечего было выбирать Гитлера и затевать войну.

Однажды я четыре часа кряду стояла в жуткий мороз за кониной. В войну это был деликатес. Ведь на мясо шли не старые клячи, которых отправляли на бойню, а убитые на фронте породистые кони.

Ноги у меня уже совершенно закоченели, когда какая-то девушка, стоявшая далеко впереди меня, вышла из магазина с покупкой и поспешила мимо очереди. Внезапно она остановилась передо мной. Узнала меня, да и я теперь тоже вспомнила, что временами видела ее во дворе синагоги.

– Вот так встреча, я же тебя знаю! Мы ведь одного поля ягоды, – дерзко сказала она.

Я незаметно кивнула.

– Ты из кошерной семьи, – продолжала она, теперь уже очень тихо, – и все-таки покупаешь конину?

– Да, – ответила я, – решила, что при правильном состоянии духа конина очень даже кошерная[43]. Я сама сейчас – верховный раввинат. – Тут я невольно рассмеялась.

В тот день мне повезло. Мяса завезли столько, что по мясным карточкам выдавали в четыре раза больше: вместо фунта – два кило плюс мозговые кости, из которых получался чудесный бульон. Поскольку о продаже объявили заранее, карточек у меня было три – госпожи Кох, Бюрхерса и госпожи Блазе. Счастливые, благодарные, все очень меня хвалили.

Я не первый раз встречала людей, как и я, скрывавшихся от властей. Если сталкивалась на улице с кем-то, знакомым по прежним временам, мы обычно быстро переглядывались, но виду не подавали. Позднее я сосчитала – в целом оказалось двадцать две встречи с людьми, находившимися в такой же ситуации.

Первое место среди них занимал Фриц Гольдберг. Сын наших бывших хозяев с Ландсбергер-штрассе, ему было уже за тридцать. Когда мы жили у его родителей, я мало с ним общалась. Но когда в начале 1944-го столкнулась с ним у Шлезишер-Тор, мне показалось, будто я в пустыне встретила земляка. С этой минуты мы подружились.

Он жил со своей невестой Рут Лахоцке в подсобке молочного магазина. У меня тогда сложилось впечатление, что все берлинские евреи-нелегалы живут в молочных магазинах. Фриц Гольдберг поддерживал связь с разными группками нелегалов и рассказывал мне, где они встречались. При первой же нашей встрече он спросил, не хочу ли я пойти на одну из таких сказочных меновых бирж.

– Мне нечего менять и нечего продать, – ответила я, – и я не хочу контактировать с такими кругами. Это против всех правил конспирации.

Фриц знал об опасности. Знал имена евреев-шпиков вроде Стеллы Гольдшлаг, по кличке Белокурый Призрак, и Рольфа Изаксона. И о Рут Данцигер, дочери хозяев столовой “Данцигер”, рассказал мне именно он. От него я впервые услышала слово “хапуга”.

Шпики шныряли там, где встречались евреи-нелегалы. У кого еще были деньги, те проводили вечера, скажем, в Государственной опере. В конце спектакля немалое их число по милости доносчиков отправлялось за решетку.

– Ты живешь в этом районе? – полюбопытствовал Фриц Гольдберг.

– Да, – ответила я, – не очень далеко.

– И где же именно?

– А зачем тебе знать?

Адрес я ему не сказала. Когда мы попрощались, даже сделала вид, будто иду нарочно в другую сторону. Демонстративно направилась к дому, где на самом деле жила, и заговорщицки улыбнулась ему: пусть думает, что я хочу его обмануть и живу вовсе не здесь. Он считал себя большим умником.

С того дня мы временами случайно сталкивались у Шлезишер-Тор. Если никуда не спешили, то гуляли по Трептов-парку, сидели там на лавочке. Поскольку всех обязали работать, надо было соблюдать осторожность, не привлекать внимания. Заметив прохожего, мы изображали влюбленную парочку, приникали друг к другу, улыбались. И тогда какая-нибудь старушенция приветливо нам кивала.

Однажды я случайно зашла в магазин, где он жил в подсобке. Когда я протянула через прилавок новую продуктовую карточку, чтобы ее отметили, продавщица ущипнула мою ладонь. Только теперь я узнала Рут Лахоцке, невесту Фрица. Я быстро спрятала карточку, чтобы она не видела ни адреса, ни фамилий Блазе и Бюрхерс.

– Я только хотела поздороваться, – объяснила я и поспешила попрощаться.

Я знала, что отношения между ними хуже некуда. Фриц цеплялся за эту девушку ради ощущения безопасности. Она была белокурая и голубоглазая, то есть внешне никак не скажешь, что еврейка. А ночами они постоянно ругались. Обоюдная ярость и ненависть были так велики, что они вовсе не думали об осторожности и ни на что не обращали внимания. Он твердил, что из-за нее совсем рехнулся, ведь она такая требовательная, например, требует от него доставать сливочное масло, а не маргарин.