Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Какую сенсационную весть он там сообщал, я узнала позднее. Блазе иногда упоминала о долгом, тяжком времени, проведенном вдали от дома, и о том, как жалко ей было своих детишек. Не сразу она выложила, что какое-то время сидела в женской тюрьме, так как занималась у Альтермана сводничеством. Таким манером обеспечивала себе прибавку к маленькой пенсии и к доходам от работы прислугой.

Погорела она на том, что вдобавок попыталась шантажировать свою смертельную врагиню, единоутробную сестру Клару Калливоду. Та была акушеркой в Веддинге и добилась некоторого благосостояния: как говорили в Берлине, наскребла деньжат на нелегальных абортах. Когда Луиза Блазе пригрозила заявить на нее, если та не отстегнет ей определенную сумму, Клара Калливода наняла частного сыщика. И тот быстро выяснил, какими криминальными делишками занимается в альтермановской пивнушке Луиза Блазе. Так и вышло, что в итоге под суд загремела сама Луиза.

Кстати, о том, что шантажировала свою сестрицу, госпожа Блазе говорила без малейших угрызений совести. Считала, что имела на это полное право, а вот Клара, нанявшая частного сыщика, чтобы убрать Блазе с дороги, – Клара, конечно, сволочь, каких свет не видал.

На первых порах мы при каждом воздушном налете с превеликим трудом препровождали госпожу Блазе в подвал. Но вскоре она отказалась туда спускаться: слишком утомительно. А мы вздохнули с облегчением. Бюрхерсу хватало и того, что он таскал туда наши вещи – в каждой руке два чемодана. А я помогала старикам – забирала у них чемоданы и сводила вниз по лестнице. Крепких мужчин в доме, считай, не осталось, и все в один голос твердили: ну до чего же милая барышня.

Когда неподалеку рванула бомба, в доме разом вылетели все стекла. Мы с Бюрхерсом целое погожее воскресенье простояли во дворе, вытаскивая из рам осколки, мерзкая работа. Дело в том, что застеклить окна заново можно, только удалив все осколки. Старики хотели нам заплатить, но, к счастью, тут мы с Бюрхерсом были единодушны: денег мы не возьмем. Соседи растрогались до слез: есть еще на свете добрые люди.

Здешние обитатели никогда бы на меня не донесли, хотя не были ни противниками нацистов, ни тем более антифашистами. Иные из них наверняка донесли бы на какого-нибудь пожилого, жирного мужика, который выглядел точь-в-точь так, как они представляли себе богача-еврея. Словом, в безопасности я себя не чувствовала.

Однажды, когда я вернулась из долгого похода по магазинам, у нас на кухне стояла незнакомая женщина. С первого же взгляда она вызвала у меня резкую антипатию. Вульгарная, примитивная, с головы до ног в красном самых разных оттенков. Мне ее представили как новую жиличку, которая займет нашу пустую комнату.

Как я узнала, эта особа хотела быть поближе к мужу, зенитчику. Совсем рядом с нашим домом на крыше установили зенитное орудие. Я видела, как зенитчики берут на прицел подлетающий самолет, и мне ужасно хотелось крикнуть английскому или американскому пилоту: “Парень, жми отсюда, иначе собьют!”

Женщина обошла все соседние дома, спрашивая, не сдают ли где комнату. Когда она позвонила в нашу дверь, меня дома не было, а Блазе сидела на кухне. Воображая, что заламывает немыслимую сумму, она потребовала за переднюю комнату пять марок в день. По-крестьянски хитрая пришелица мигом смекнула, что некоторые здесь понятия не имеют о теперешних расценках. “Дороговато, конечно, – сказала она, – ну да пять марок я как-нибудь потяну”. В других местах запросили бы во много раз больше.

Я с самого начала была ей бельмом на глазу. Нацистка, она ко всем относилась с подозрением и держала меня на примете. Я опять спрашивала себя, неужели, в конце концов, не может просто сохраниться та сносная ситуация, какую я с таким трудом себе создала. Но через несколько дней застала эту особу в слезах.

– Уезжаю, – сказала она, – мужа посылают на фронт.

Тем все и кончилось, к счастью.

– Мамуля Блазе, – сказала я потом нашей квартирной хозяйке, ласково и сердечно, – это была безобидная женщина. Но что, если б вы открыли дверь, а на пороге – грабитель? Иностранцы-работяги ведь сплошь мерзавцы, вы же сами все время твердите! Этакий тип в два счета свалил бы вас с ног и ограбил. Ни в коем случае не отпирайте никому, когда меня нет!

Хозяйка поблагодарила за предупреждение, поняла, что ей опять повезло. Позднее мы с Куртом уговорились звонить условным сигналом, чем укрепили ее в мысли, что мои предостережения надо принимать всерьез. Курт же при всей любви к матери сохранял лояльность обеим сторонам. Он ничего бы не сделал мне во вред.

Время от времени госпожа Блазе получала письма, хотя сама никогда и никому не писала. Не могла, и не только по причине плохого зрения. Ко дню рождения она, к примеру, получила открытку от Анны Цирфогель, младшей сестры невесты ее горячо любимого, погибшего на фронте сына, Герхарда Блазе. Сама невеста, очевидно, весьма скоро утешилась с другим и никогда больше о себе знать не давала. Анна Цирфогель явно негодовала по этому поводу и ко дню рождения Луизы Блазе даже прислала собственные стихи.

В моем лице у госпожи Блазе появился человек, который мог ответить на подобные письма. Вот так между мной и Анной Цирфогель завязалась оживленная переписка. Подписывалась я, конечно, всегда именем Луизы Блазе. Как-то раз даже сочинила серьезное стихотворение о чувствах и помыслах старой женщины. Барышня Анна пришла в восторг и загорелась желанием непременно познакомиться со мной, то есть с этой старой дамой, но жила она очень далеко, в Померании. А вообще Анна обожала фюрера и непоколебимо верила в окончательную победу. Что городской народ обходился ничтожным продуктовым рационом, эта крестьянская дочка вовсе представить себе не могла. В ответ я послала ей один из тогдашних “кулинарных” рецептов, пригодных лишь на то, чтобы из скудных ингредиентов сварганить почти несъедобные блюда.

Вскоре от Анны Цирфогель пришел громадный пакет с вкуснейшим пирогом. Госпожа Блазе была на седьмом небе: не столько от самого пирога – она почти ничего не ела, – сколько от обладания им. Хапать и владеть – вот суть ее натуры, хотя и отдавать тоже. Половину пирога она подарила мне.

Я к нему не притронулась, пока Бюрхерс не пришел с работы. И первым угостила его. Очень вкусно, сказал он, но его солдатский хлеб, смоченный суррогатным кофе и посыпанный сахаром, еще слаще и ничуть не хуже.

Тогда я тоже попробовала и неожиданно расплакалась.

– Что случилось? – с удивлением спросил Геррит.

За все время я расплакалась первый и единственный раз, и мне было стыдно перед самой собою. Я не плакала, даже когда мою родню увозили в лагерь смерти. А теперь вот не могла сдержать слез.

– Я плачу от радости, – сказала я.

Пирог был сущее объеденье, я уже и вообразить не могла ничего подобного. И обрадовалась: вдруг снова ощутила, как прекрасна бывает жизнь.

Сперва я хотела отнести кусочек пирога в гостинец Ханхен Кох. Но встретились мы лишь через несколько дней, а к тому времени от посылки мало что осталось. Может, оно и лучше, что Ханхен не узнала, к каким лакомствам я имела доступ. Она ведь была далеко не чужда зависти. Ей хотелось видеть меня нищей, зависимой и страдающей, чтобы утешить и приласкать.