Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Названием своей повести Андерш зафиксировал не столько частный случай или случайный эпизод, сколько исторический факт, опровергающий известные утверждения о том, что преступления фашизма исходили лишь от «кучки политических уголовников», людей «без роду и племени». Не выпрямляя линий, соединяющих прошлое и будущее, Андерш показал нерасторжимость самого феномена национал-социализма с климатом политической жизни Германии того времени, с укорененностью в обществе идеи германского национализма, питательной средой для которого служили, конечно, экономический кризис, безработица, инфляционные ожидания, – глубокий психологический комплекс, рожденный воспринятым как национальное унижение Версальским миром, и многое другое. Так раздвигаются стены школьного класса и рассказанный Андершем камерный эпизод выходит на историческую площадку. В умении вместить глубокий исторический контекст в изображение школьного урока вновь сказалось тончайшее мастерство Альфреда Андерша.

Как и подавляющее большинство писателей его поколения, Генрих Бёлль начинал с темы «расчета с прошлым». Прошлое, совсем недавнее – это война, кровь, оковы, казармы, страдания, смерть, искалеченные жизни, десятки миллионов погибших во всем мире. Но сначала некоторые биографические сведения о самом Генрихе Бёлле. В «Самопрезентации молодого автора» он пишет о себе: «Родился я в Кёльне 21.12.1917 года. Там 13 лет учился в школе и в 1937-м сдал экзамены на аттестат зрелости. Но перед этим произошло нечто, что я очень хорошо помню: в 1933 году, когда мне было 15 лет, к власти пришел Гитлер. Германия – никто до сих пор об этом не говорил – в декабре 1932 и январе 1933-го была охвачена эпидемией гриппа: школы были закрыты, общественная жизнь почти замерла, а водочные заводы процветали. Царила безработица, почти ни у кого не было денег и иногда, когда я шел в школу – мой путь пролегал через большой рабочий квартал – улицы были перекрыты, тут и там стреляли, и я впервые в жизни увидел броневик; позднее мне пришлось видеть много таких! Так или иначе Гитлер пришел к власти, и я все еще вижу перед собой лицо моего школьного приятеля, который зашел навестить меня (я тоже лежал в постели с гриппом) и, сияя от радости, сообщил мне об этом событии. Странным образом судьба охранила меня от того, чтобы впасть в политические заблуждения, хотя уже самой принадлежностью к своему поколению мне было предназначено сделать это. Мои родители, мои братья и сестры, многие друзья и подруги моих братьев и сестер, и кое-кто из моих учителей – они все вместе оберегли меня от этого. Произошел Рёмовский путч, за которым мы все следили с большим вниманием и волнением. Мы всю ночь были на ногах, городские улицы были заполнены людьми и экстренные выпуски газет рвали у продавцов из рук. Но это волнение и ожидание оказалось ошибочным. Гитлер стабилизировался, армия полностью оказалась у него в руках, и начался террор.

Войну я прошел в качестве пехотинца на различных полях военных действий между Кап Грине и дорогой на Керчь. И хотя я пережил ее довольно интересно (был четыре раза ранен и несколько раз оказывался «там впереди», то есть на фронте), тем не менее война явилась мне как чудовищная машинерия скуки, которую нацисты делали еще скучнее, чем она есть от природы: кровавая бесконечная скука, которая не прерывалась ничем, кроме писем от моей жены и родителей, и ранений, которые я приветствовал, потому что они как никак означали отпуск. Другое впечатление от войны: халтура. Наверное, есть писатели, которые являются халтурщиками. Наверное, много халтурщиков среди плотников и политиков. Но я думаю, что ни в одной профессии нет такого множества халтурщиков – и ни в какой другой профессии халтура не имеет таких кровавых последствий, – как в профессиональном сообществе военных. Самым глупым и опасным я считаю ордена – эта слепая патриотическая жесть, которая стерпит еще больше, чем бумага. Насколько это опасно, меня научило пребывание в плену: в конце 1945-го нас перевели из американского в английский лагерь, и то, что было у американцев запрещено, у англичан, судя по всему, было разрешено: ношение орденов. И смотри, пожалуйста: эти изголодавшиеся, одетые в лохмотья фигуры, как выяснилось, сумели сохранить свои ордена, закатав их в мыло или хлеб, или спрятав в каком-то другом месте, и их первое действие в английском лагере для военнопленных состояло в том, что они снова нацепили их на свои лохмотья. Для меня это было уже чересчур.

Наступил ужасающий конец войны, который я, снабженный поддельными документами, переждал у своей жены: казни дезертиров, приказы, бесчеловечность которых уже нельзя было сравнить ни с чем; и я, чтобы избежать грозящего ареста и смертного приговора, присоединился к пехотной дивизии и там пережил распад вермахта, который представлял собой полное разложение изнутри: орды, невиданные со времен Тридцатилетней войны, расползались по стране, взрывая мосты, и хмель уничтожения охватил всех: солдат вешали, расстреливали за две минуты до конца войны, а где-то в своем бункере в Берлине сидел Гитлер, крыса распада, и грыз ногти, в то время как генералы и фельдмаршалы выполняли волю крысы».

Как не вспомнить – по ассоциации – слова другого писателя из поколения Бёлля, Альфреда Андерша: он тоже назвал Гитлера «крысой, выползшей из канализационного люка». А слова Бёлля о «полном разложении изнутри», которое охватило еще недавно победоносный вермахт, утюживший своими танками просторы чужих земель! А не сравнимая ни с чем бесчеловечность приказов, отдаваемых в последние минуты запаниковавшими военачальниками, все еще выполнявшими «волю крысы»!

Но вернемся к краткому изложению биографии Бёлля и его оценкам и самооценкам, относящимся к периоду, предшествовавшему войне. Вот еще фрагменты разных его интервью и воспоминаний: «В 1933 году пришел Гитлер, и это стало незабываемым решающим событием, и не в ретроспективном плане, а в том смысле, что вид марширующих нацистских колонн я не могу забыть по сию пору. Он во многом определил мою жизнь. Он определил мой иногда преувеличенный страх перед малейшим проявлением фашизма». Это сказано в 1974 году в интервью Би-Би-Си, но Бёлль еще не раз упомянет о своем страхе перед фашизмом, который «застрял в нем очень надолго, если не навсегда». Спустя 11 лет после того интервью, в мае 1985, он напишет в «Письме моим сыновьям», что «даже едва уловимый дух фашизма» повергает его в панику. Он признается: «Я держу свою машину полностью заправленной, ношу в кармане деньги, по меньшей мере на неделю жизни, и поселился неподалеку от голландской и бельгийской границы. Сумасшедший, сумасшедший, я знаю».

Еще один штрих из юношеских воспоминаний: «Я тогда, вероятно, один из немногих немцев того времени, прочитал «Майн Кампф». Это было обязательное школьное чтение, и учитель немецкого – я и сегодня восхищаюсь его мужеством – читал эту книгу вместе с нами. Потом он начал ее исправлять. Он был не слишком эстетически утонченный учитель: он занимался сухим, трезвым разбором немецкого языка, и эту неописуемую языковую конструкцию, какой является «Майн Кампф», он на занятиях подвергал самой настоящей редактуре. Мы получали, например, такое задание: страницы 180-210, то есть 30 страниц, сократить до десяти, то есть убрать всю языковую шелуху, вымарать весь хаос идиотских словосочетаний и выражений. Мы тогда не понимали, насколько смело это было. Сегодня я это понимаю… Мне было 17, возможно 18 лет и я узнал, что нам предстоит».