Ленин. Человек, который изменил всё - Вячеслав Никонов

Между тем у Крупской произошло обострение базедовой болезни. Лечить ее тогда еще не умели, эндокринные заболевания и функции щитовидной железы были еще плохо изучены. «Базедова болезнь сказалась и на характере, и на внешности Надежды Константиновны: несоразмерно толстая шея, выпученные глаза плюс суетливость, раздражительность, плаксивость»653. Ленин, подтверждал Багоцкий, «настоял не только на произведении операции, но и на поездке в Берн, где в это время был лучший специалист по этим операциям профессор Кохер»654. Отправились в середине июня, «по дороге заезжали в Вену, побывали у Бухариных… Повидали мы некоторых товарищей венцев, побродили по Вене… В Берне попали под шефство Шкловских, которые с нами всячески возились»655. Инженер-химик Григорий Львович Шкловский был единственным из всей большевистской братии «солидным» человеком. «Он имел большую семью, достаточные средства к жизни, занимал приличную квартиру в буржуазном квартале. Местные буржуа считали его “своим”»656.

В Берне – в связи с операцией Крупской – Ленин оставался с 12 (25) июня по 22 июля (4 августа). «Я пробыла около трех недель в больнице. Ильич полдня сидел у меня, а остальное время ходил в библиотеки, много читал, даже перечитал целый ряд медицинских книг по базедке, делал выписки… Пока я лежала в больнице, он ездил с рефератами по национальному вопросу в Цюрих, Женеву и Лозанну».

Ленин действительно предпринял небольшой чес – с деньгами были проблемы, – прочтя платные лекции. В Берне – уже после выписки Крупской из больницы – состоялась конференция заграничных групп партии. Заезжали на обратном пути в Мюнхен. В Татры вернулись в начале августа. «В Поронине нас встретил привычный поронинский дождь, Лев Борисович Каменев и целый ряд новостей… Каменев поселился у нас наверху, и по вечерам долго после ужина они с Ильичем засиживались в нашей большой кухне…»657.

«Правду» закрыли 5 (18) июля 1913 года. Большевики были вынуждены теперь издавать клоны – «Рабочую Правду», «Северную Правду», «Правду труда», «За Правду». Ленин на сей раз – редкий случай – призывал к сдержанности: «Если “За Правду” закроют, надо во что бы то ни стало впятеро спустить тон, стать легальнее и смирнее»658.

Шла подготовка партийной конференции. В начале октября 22 делегата, включая депутатов-большевиков, приехали к Ленину в Поронин, на совещание, названное «августовским». Ленин говорил Петровскому: «В то время, как большевики, депутаты III Государственной думы, боялись ездить к нам за границу – калачом, бывало, их не заманишь на совещания, вы… так часто ездите к нам, иногда и без приглашения, что мы уже боимся, как бы вас за это прежде времени не арестовали»659.

На совещании совмещали приятное с полезным. «Почти ежедневно мы совершали с Ильичем пешеходные прогулки в небольшое курортное местечко Закопане»660, – писал Муранов. «В середине конференции приехала Инесса Арманд. Арестованная в сентябре 1912 г., Инесса сидела по чужому паспорту в очень трудных условиях, порядком подорвавших ее здоровье, – у ней были признаки туберкулеза, – но энергии у ней не убавилось…»661.

В соответствии с решением Поронинского совещания депутаты-большевики в октябре вышли из объединенной социал-демократической фракции и образовали самостоятельную большевистскую фракцию662. «Малиновский, исполняя директивы Ленина и департамента полиции, добился того, что в октябре 1913 г. “семерка” и “шестерка” перессорились окончательно»663, – читаем у генерала Спиридовича из Департамента полиции. Заявление шестерки – Малиновский, Бадаев, Петровский, Муранов, Самойлов, Шагов – («Ответ 7-ми депутатам») о создании самостоятельной Российской социал-демократической рабочей фракции в Думе было опубликовано в газете «За Правду» 29 октября. Ленин поздравлял «от души всех марксистских работников с победой дела большинства против дезорганизаторов, с конструированием фракции, не желающей срывать волю большинства».

В конце 1913 года на сессии Международного социалистического бюро II Интернационала по предложению Каутского была принята резолюция с поручением исполкому МСБ созвать примирительное совещание представителей «всех фракций рабочего движения в России, включая и русскую Польшу… для взаимного обмена мнений по поводу разделяющих их вопросов». Ленин в печати назвал выступление Каутского на эту тему «чудовищным»664.

В Поронине Ленин со товарищи оставались до 7 (20) октября, после чего перебрались в Краков. «После совещания мы прожили в Поронине еще около двух недель, много гуляли, ходили как-то на Черный Став, горное озеро замечательной красоты, еще куда-то в горы, – повествовала Крупская. – Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Мы знали Инессу по Парижу, но там была большая колония, в Кракове жили небольшим товарищеским замкнутым кружком. Инесса наняла комнату у той же хозяйки, где жил Каменев. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса.

Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, больше походила на студенческую, чем на семейную, жизнь, и мы рады были Инессе. Она много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни… Мы с Ильичем и Инессой много ходили гулять. Зиновьев и Каменев прозвали нас «партией прогулистов». Ходили на край города, на луг (луг по-польски – «блонь»), Инесса даже псевдоним себе с тех пор взяла – Блонина. Инесса была хорошая музыкантша, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена».

Сначала предполагалось, что Инесса «останется жить в Кракове, выпишет к себе детей из России». Но «не на чем было в Кракове развернуть Инессе свою энергию, которой у ней в этот период было особенно много. Решила она объехать сначала наши заграничные группы, прочесть там ряд рефератов, а потом поселиться в Париже, там налаживать работу нашего комитета заграничных организаций»665.

Нет сомнений, что отъезд Инессы был связан с каким-то очень серьезным выяснением отношений с Лениным и принятыми по итогам решениями. Вот письмо Арманд, написанное в декабре в Париже: «Суббота, утро. Дорогой, вот я и в ville Lumiere, и первое впечатление самое отвратительное. Все раздражает в нем – и серый цвет улиц, и разодетые женщины, и случайно услышанные разговоры, и даже французский язык. А когда подъехала к boulevard St. Mechel, к орлеанке и пр., воспоминания так и полезли изо всех углов, стало так грустно и даже жутко. Вспоминались былые настроения, чувства, мысли, и было жаль, потому что они уже никогда не возвратятся вновь. Многое казалось зелено-молодо – может быть, тут и пройденная ступень, а все-таки жаль, что так думать, так чувствовать, так воспринимать действительность уже больше никогда не сможешь, – ты пожалеешь, что жизнь уходит… Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитями связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я на то, что ты “провел” расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.